Белый конь - [103]

— Когда я вернулся? — как бы вскользь спросил я.

— Только-только стемнело, — я лампу зажечь собиралась.

— Я один пришел или меня привели?

— Это я у тебя должна спросить.

— Наверно, один пришел… Кто бы меня привел?

— Не знаю. Ты, как палка, был прислонен к дверям. А провожатых видно не было.

Это известие меня успокоило, я ненадолго почувствовал такое облегчение, что даже про головную боль забыл. Совсем не хотелось, чтобы Анано знала, где и с кем я вчера напился. Но облегчение оказалось, как я сказал, недолгим: когда мы сидели за столом и пили мятный чай, Анано, как бы невзначай подводя итог несостоявшегося разговора, сказала:

— Они люди другой масти… — потом неожиданно спросила меня. — А ты как думаешь?

Конечно же, для Анано все было как на ладони. А я, дурак, думал что-то от нее скрыть. То ли миролюбивый тон, то ли спокойствие, которое она излучала, тому виною, но казалось, что с Анано обо всем можно поговорить, даже тайну раскрыть не страшно. Она ничего не утверждала и оставляла за мной право на собственное мнение… Однако я выдохся и был подавлен.

Наверное, Анано думала вовлечь меня в разговор, но я как воды в рот набрал, и она поняла, что из меня слова не вытянешь. После многозначительной паузы она сама продолжала…

Анано осторожно ходила вокруг да около, взвешивая, как мне казалось, каждое слово. Она постаралась разъяснить выражение «люди другой масти». «Не в обиду им будет сказано, наоборот, — говорила она, — дай-то бог и в горе, и в радости таких людей… Но они себе на уме, живут, как хотят… и если уж что задумают, то ничем их не переубедишь».

Слова Анано меня удивили.

— Разве это плохо? — спросил я.

— Но и не хорошо!

Я не знал Маро-учительницу настолько, чтобы хоть поверхностно судить о ней, но с Зизи-то я, так или иначе, был близок. А ведь правда, она вбила себе в голову, что хочет быть актрисой, и никто пока не смог ее ни отговорить, ни переубедить — даже мать. У меня возникло сомнение: вдруг это не каприз, а действительно цель всей жизни, которая движет ею и не дает ей покоя?

— Озо, я не хочу, чтобы ты слепо верил сказанному… Но прежде чем сделать шаг, как следует подумай, — Анано искоса, со значением взглянула на меня.

Я не выдержал и отвел взгляд.

— Зизи выросла у меня на глазах, и ее судьба мне не безразлична. Я люблю ее не меньше, чем других детей, но понять ее мне трудно, — Анано на некоторое время задумалась. — Озо, знаешь, почему у нас нет часов? Сколько мы ни покупали часов, твой отец все разбивал их, а собрать не мог… ни с кукушкой часы, ни обыкновенные с «гирями»… Он приезжал из города, разбирал часы по частям, а собрать — ни в какую. А ведь говорил: тут и собирать нечего! Если бы деревня сама не окрестила его сумасшедшим, то мы с дедом никогда бы не проговорились… Видно, нам это на роду написано. Вот и я так — разложу в душе характер человека и снова соберу. Только Зизи все время ускользает от меня, не поддается…

К тому времени я выпил уже два стакана мятного чая.

Я вроде бы слушал Анано с большим вниманием, но душой был в другом месте: меня беспокоил финал вчерашнего дня, нашего с Зизи обеда. Цель Анано была мне ясна: она всячески старалась доказать, что Зизи как жена мне не подходит. Ее аргументы я потом не раз вспоминал.

Головная боль почти прошла, меня больше не тошнило. Наверное, помог мятный чай. Но, несмотря на облегчение, я чувствовал себя опустошенным и разбитым. Голени горели ужасно. Еще в постели я почувствовал боль и осмотрел ноги: они сплошь были исцарапаны и ободраны в кровь. Где я мог так поцарапаться, где меня носило, хотел бы я знать. Зизи, наверное, все подробно расскажет, но сейчас меня не тянуло к ней, я боялся, что она сообщит нечто для меня унизительное. Меня и без того мучила совесть из-за вчерашнего моего поведения, которое было неискренним и лицемерным. Я не помнил, что сказал Зизи, но ведь хотел же я объясниться в несуществующей любви, притворившись правдивым и искренним. А Зизи с трепетом ожидала от меня чего-то для нее решающего.

— Может, и ты, как отец с часами, разобрала Зизин характер, а собрать не смогла? — спросил я у Анано.

— Не обижайся, Озо, твой отец умел только разбирать и только часы… а я говорю совсем о другом.

Я надел пальто и вышел во двор, сделав вид, что иду в школу. На самом же деле я и не думал туда идти — не смог бы высидеть на уроках.

На дворе стояла безветренная пасмурная погода. Я приготовился к холоду, засунул голову поглубже в ворот пальто, но вскоре убедился, что совсем не холодно. Наоборот, мне показалось, что даже тепло. Свисающие почти до земли черно-серые тучи обещали нескончаемый осенний дождь, но это ничуть не повлияло на мое настроение. Сейчас мне была безразлична и перемена погоды, и все вокруг, и проведенные здесь однообразные, отмеченные то отчаянием, то надеждой, но неизменно тоскливые дни.

Шагая по дороге, я вдруг почувствовал, что жить не могу без Тбилиси. Казалось, что именно это чувство вытолкнуло меня из дому, а если бы не оно, то ни за что не вышел бы. Поначалу я решил, что сам, как ребенок, придумал это неосуществимое желание. Но постепенно я пришел к убеждению, что это не детский каприз и не глупая прихоть. Тбилиси звал меня как живой… Этот зов, повторяю, я услышал, даже, скорей, почувствовал, — неожиданно, и у меня так сильно застучало сердце, что, казалось, вот-вот лопнет. Тбилиси я вспоминал часто и с тоскою, но сегодняшнее чувство было необычное. Оно, как вчера вино, понемногу пьянило и заманивало меня, а потом сразу ударило в голову и оглушило. Словно из лопнувших сосудов хлынула кровь — и остановить ее я не мог.