Белый конь на белом снегу - [7]

Тогда поначалу он по-особому был жаден до работы: понимал — надо становиться на ноги. Тянуло его к токарному станку. Это еще из армии пошло. Как-то попросил там у одного: «Покажи-ка, как деталь точить». Тот стал показывать. У Серафима получилось: нравилось, что вот берешь самую простую заготовку, и из нее на глазах, при умении, конечно, этакая изящная, теплая еще деталь. Парень, что дал ему поработать, сказал:

— Видел в музеях скульптуры из мрамора красивые такие?

— Еще бы.

— От токарей все...

— Ну да?

— Берешь глыбу и удаляешь все лишнее: скульптура готова.

— Сам придумал?

— Не совсем...

Трепался, конечно, тот парень. Но что-то в том сравнении было притягательное: даже домой из армии привез Шеховцов выточенную им деталь. Тут в цехе был опытный токарь Костюченко. Суровый мужик, несуетливый, но, в общем-то, добрый. Взял Шеховцова в ученики. Работают. А Шеховцов торопится, хочется отличиться, хочется, чтоб скорее самому за станок стать.

— Не пыли, — коротко скажет ему Костюченко. — Не маши руками.

— Так скорее же...

— Пойми, лишнее движение — это потерянная минута. Главное, чтоб сделать на совесть.

И заставляет Шеховцова по многу раз одну и ту же деталь точить. Домой Серафим приходит измочаленный. Жена спросит:

— Тяжко, Григорич?

Он только глянет и ничего не ответит. Видит, самой не легче — сказались трудные послевоенные годы: она больна, с трудом передвигается. Шеховцов возьмет у нее из рук сковородку, скажет:

— Отдохни маленько, — кликнет ребятишек: — Ну-ка, орлы, кто лучше папки картошку пожарит?

Ему присвоили разряд и поставили к станку. Он работал добросовестно — норму выполнял. Но главное, что его отличало — у него не было брака. В передовики не рвался, но чуял в себе силу, где-то глубоко в душе жила в нем надежда, что может и должен он сделать больше.

..Зине становилось все хуже. Она уже не поднималась с постели. Долгими тяжкими ночами они говорили о жизни, о детях, о будущем. Она любила говорить о будущем, и когда он рассказывал ей о работе, о цехе, о ребятах (она сама просила об этом), советовала ему:

— Может, тебе поучиться, Григорич?

— Поздно уже. И потом в токарном деле тут опыт, мастерство.

— Как сказать...

С легкой ее руки он поступил в техническое училище. Наверное, это были самые трудные его годы: на работе не хотелось отставать от других, в училище и того хуже — школу-то вон когда кончал. Дочка Валя сейчас припоминает:

— Ну что за отец у нас: золото. Как же он крутился день и ночь: на заводе, учился, дома с нами — и ни одной жалобы, ни упрека, все с улыбкой, с шуткой.

Еще когда он начинал учеником у Костюченко, как-то случайно у них разговор зашел: не обременительно, мол, тебе, знаменитому Костюченко, возиться со мной, время на меня расходовать. Костюченко сказал:

— Не тот впереди, кто обогнал, а тот, что за собой другого тянет. На этом, брат, стоим.

...Работал. Думал. Это его идея, Шеховцова, была создать в цехе школу передового опыта. Стал в ней первым педагогом и негласным директором.

...Вечером он выносит на руках Зину во двор, в скверик, садится рядом с ней и рассказывает ей про сегодняшний трудный день, про Чекоданова, Минакова и других своих учеников. А Зина тихо смеется и говорит:

— Хорошо, что ты добрый, Григорич. И красивый.

— Скажешь тоже, — смущается Шеховцов.

А он и правда красивый человек: брови вразлет, глаза ослепительной голубизны. Когда его наградили орденом Ленина, жена сказала:

— Я теперь долго жить буду. Мне силы прибыло. Ты, Григорич, еще и Героем станешь. Ты ж у меня орел.

— Какой там я орел‚— засмеялся Шеховцов. — Помнишь, когда после войны сватался к тебе, ты что сказала: росточком, мол, не вышел.

— Разве же в этом дело...

Смеркалось. Был теплый вечер. Тополиная метель струилась по мостовой. Пахло липовым цветом. Запомнился навсегда тот вечер Шеховнову. Мимо шумных стаек детей, мимо любопытных бабок на скамейках у подъездов, мимо спешащих в кино и просто так гуляющих он нес на руках свою жену, закутанную в одеяло...

И так было не один, не два и даже не десять лет...

В тот день подошел к нему старый товарищ, тронул за локоть:

— Григорич, выключи станок.

— А что? — спросил Шеховцов, но станок не стал выключать: он всегда экономил время. По лицу подошедшего понял: что-то случилось.

— С Зиной... Умерла твоя Зина...

Тянулась длинная стружка из-под резца. И вдруг оборвалась, не выдержав собственной тяжести...

А жить надо было дальше. И стал Шеховцов жить дальше. Пришла расстроенная дочка Валя за советом. Она работает после института на трикотажном комбинате. Предложили ей начальником цеха.

— Так хорошо же, — радуется Шеховцов.

— Папа, такая обуза.

— Ну а если и другой легкую жизнь начнет искать.

— Вдруг не потяну?

— Так надо же.

На работе поначалу, когда ему дали Героя, кое-кто говорил:

— Зазнается — не зазнается Шеховцов, но по разным собраниям затаскают.

Было дело: таскали по заседаниям. И поначалу нравилось, чего греха таить. А главное-то в жизни — свое. Посидит, бывает, за столом президиума, потом шепнет директору:

— Не могу, Владимир Иванович: ей-ей руки чешутся.

— Давай, только чтобы незаметно.