Белый эскимос - [8]

А еще был Талерорталик («Человек в варежках»), женатый на дочери шамана Увтукитсок («Тесное лоно»). Вид у них был ничем не примечательный, но позже выяснилось, что именно они поддерживали жизнь шамана и его семьи. Наконец, там был еще Пекингассок («Крошка»), калека. Такорнаок поведала, что он был таким заправским ловцом форели, что мех на передней части его шубы всегда был покрыт льдом от постоянного лежания на животе перед лункой. Когда она произносила эти слова, тот посмотрел на меня умным, проницательным взглядом, свойственным всем калекам. Здесь были и другие, но они были упомянуты вскользь, ибо теперь Дикарка хотела повести меня к себе домой. Ее хижина было довольно ухоженной, но внутри было все же прохладно, пока мы не зажгли плошку-жирник.

Как только мы с Лодочником взобрались на лежанку, на теплые оленьи шкуры и мясо было положено в котел, хозяйка, усевшись между нами, поразила нас новостью, что теперь она жена нам обоим, поскольку ее любимый супруг в данный момент находится в отъезде. Затем, вытащив младенца из спинного мешка, она, исполненная материнской гордости, переложила его в мешок из заячьего меха и сообщила, что его зовут Каситсок («Пискун»), в честь горного духа. Он был одним из сыновей-близнецов какого-то Нагсука («Рога») и обошелся ей в цену собаки и сковородки. Это была слишком большая плата за такое крошечное существо, и она то и дело жаловалась, что Рог ее обманул, оставив себе самого пухленького из близнецов.

Дикарка болтала без умолку, и довольно скоро нам удалось узнать о ней все. Она гордилась своим происхождением, потому что принадлежала к знаменитому племени Иглулик, живущему у берегов пролива Фьюри-энд-Хекла.

– У моих отца и матери часто рождались дети и умирали, – рассказывала она. – Мой отец был великим шаманом и очень хотел иметь детей. Поэтому он отправился далеко в глубь страны к одиноко живущей шаманке по имени Полярная Гагара и попросил у нее помощи. Вот так, с помощью Полярной Гагары я и появилась на свет. Это была очень странная гагара, умевшая оборачиваться то птицей, то человеком. Вот я и выжила.

Когда мясо вынули и в котле закипела вода для чая, радость Дикарки по поводу нашего неожиданного приезда достигла таких пределов, что помимо рассказов она решила спеть небольшую песню, тут же сложив ее устроившись на лежанке между мной и Лодочником. Ее голос покрывала патина по меньшей мере шестидесяти зим, но трогательная в своей наивности песня от этого звучала только лучше:

Айяйя-ая-яйя.

Просторы вокруг моего жилища стали прекрасней

В тот день, когда я увидела лица прежде незнакомые.

Все хорошеет, жизнь сияет благодатно.

И гости возвысили дом мой.

Айяйя-ая-яйя.

После песни принялись за еду, но Дикарка не ест. Она приносит эту жертву ради Пискуна, потому что любая женщина из ее племени с грудным младенцем должна иметь собственную посуду, из которой никто другой есть не должен. Как только мы перекусили, она, приоткрыв лаз в боковую пристройку, вытащила оттуда целую тушу северного оленя. Глядя на нас с доброй улыбкой, она указала на тушу со словами:

– Я делаю только то, что сделал бы мой муж, будь он сейчас дома. Выходите и отдайте это своим собакам.

Впервые в жизни мы с Лодочником получили еду для наших собак из рук женщины. Вечер выдался длинным и содержательным. Время от времени на пороге появлялись местные жители, чтобы поучаствовать в разговорах, первенство в которых всегда принадлежало Такорнаок. К полуночи Лодочник заснул, и, когда все посетители разбрелись, старуха завела рассказ о пережитом:

– С самого детства до старости я много путешествовала и повидала много краев, и за эти годы жизнь моя не была одинаковой. Знавала я и времена достатка, знавала и времена нужды. Как-то раз я даже повстречала женщину, которая спасла свою жизнь, питаясь трупами собственных мужа и детей.

Мы с мужем путешествовали из Иглулика в Понд-Инлет, и ночью ему вдруг приснилось, будто его товарищ съеден своими близкими. На следующий день, когда мы отправились в путь, наши сани то и дело стали застревать в снегу, однако, как мы ни старались, никаких помех мы не видели. Так мы и ехали весь день, а вечером разбили палатку. Утром смотрим – возле палатки куропатка. Я швырнула в нее клыком моржа, но не попала. Бросила топором, но тоже мимо. А потом мы двинулись в путь. Снег был настолько глубоким, что нам самим приходилось иногда тащить сани.

Вдруг мы услышали звук, похожий не то на рев смертельно раненого зверя, не то на далекий человеческий вопль. Когда мы подъехали ближе, стали различать слова. Сначала мы ничего не понимали, эти звуки доносились как будто откуда-то издалека. Вроде бы слова, а вроде бы и нет, голос был надломленный. Мы продолжали вслушиваться, пытаясь разобрать отдельные слова, пока, наконец, не поняли их смысл. Голос обрывался на каждом слове, но вот что он пытался выговорить: «Я не достойна теперь жить среди людей; я съела свою семью». Мы с мужем расслышали, что это была женщина, и, взглянув друг на друга, произнесли: «Людоедка! Что теперь с нами будет?»

Сначала мы заметили небольшое укрытие, построенное из снега и лоскута оленьей шкуры, из-под которого доносилось невнятное бормотание. Подойдя ближе, мы увидели обглоданную человеческую голову. А рядом, под этим жалким навесом из шкуры, на корточках лицом к нам сидела женщина. Она так долго плакала, что из глаз ее сочилась кровь.