Белый человек - [12]

— Я помню тот день, когда ты появился здесь, Пейл, — сказал Григорий. — Он был такой же жаркий, как сегодня. В последнее время все теплее. И зимы не такие холодные, как раньше. Кажется, Господь решил нас изжарить. Или он перестал скрывать очевидное: мы живем в аду.

Староста говорил каким-то тихим надтреснутым голосом: как будто был слегка простужен. Или как будто что-то внутри него сломалось — не хватало только торчащих во все стороны пружин.

— Мне о тебе рассказал Данила, будь он неладен, — староста усмехнулся. — Он — наша Кассандра. Приносит только плохие новости. Помню: выхожу во двор, а там он стоит и мнет свою кепку. Я отчего-то сразу понял, что жизнь моя изменится. И вот оно как вышло.

Староста поднял забинтованную руку и повертел ей перед собой.

— Данила сказал, что видел дьявола. Он был пьяный в стельку. И ты, Пейл, показался ему дьяволом, — Григорий усмехнулся. — Представляю себе эту картину: ты, избитый, голый, весь в крови, бредешь вдоль берега. Твои пустые глаза смотрят в одну точку. В этом что-то есть, знаешь? Какая-то красота. Это как смотреть на грозу или на бурю. Ярость природы. Ведь ты, Пейл, — вихрь, который снесет Приют. И черт с ним, с этим городом. Мы все его ненавидим. Ты ведь за этим пришел, правда, Пейл? Признайся!

Руслан перевел взгляд на Пейла. Тот сложил руки на груди и угрюмо смотрел на старосту. О чем он думал? Пейлу не откажешь в уме, и он видел то же, что видел Руслан: староста не в себе. Смерть дочери и травма выбили его из колеи. Его поведение изменилось, даже лицо приобрело какие-то новые, пугающие черты. Глаза закрыты, рот приоткрыт, все лицо как будто оплыло, как если бы чуть подтаяло на жаре. Рисунок морщин и тени лежали на лице по-новому. По спине городового пробежал холодок: он читал, что у людей может крепко помутиться рассудок и на фоне ужасного стресса является новая личность. Неужели именно это он сейчас и наблюдает? Или тот староста, которого он знал, и был пресловутой маской, которую этот человек сбросил, помешавшись от горя.

— Слушай, Руслан! — обратился Григорий к городовому, и в животе у того возникло мерзкое чувство — предчувствие непоправимой, большой беды. — Не понимаю, зачем ты закрыл Пейла. Пусть идет и рушит, — Григорий с неожиданным проворством вскочил со стула и яростно пнул его ногой, — ЭТОТ ГРЕБАНЫЙ ГОРОДИШКО!

Стул с грохотом повалился на пол. Староста перешагнул через него и подошел к Руслану.

— Отдай мне ключи!

Изо рта Григория пахло как-то по-особенному. Сквозь запах плохих старых зубов и испорченных внутренностей проступало что-то еще. Какой-то сладковато-гнилостный запах. Наверное, так пахнет безумие, — подумалось Руслану.

Он решил не спорить, достал ключи от камеры из кармана и молча протянул их Григорию. Тот улыбнулся краешком рта и пошел к Пейлу. Ключ на удивление легко нашел замок. Можно было предположить, что рука Григория дрожит и он попадет не с первого раза. Однако он легко справился с задачей.

Лязгнула дверь. Но Григорий поступил странно — он не отошел в сторону, чтобы пропустить Пейла. Староста вошел в клетку и встал напротив Пейла. Старик едва доставал чужаку до груди. Пейл недоверчиво смотрел на Григория, но ничего не предпринимал.

Староста быстро сунул руку во внутренний костюм пиджака. В кулаке что-то блеснуло. Руслан напряг глаза.

Шприц.

Пейл опоздал на секунду.

Староста со змеиной быстротой, какую совсем не ждешь от грузного старика, вогнал шприц в плечо Пейлу. Тяжелая рука смахнула старосту в сторону, как назойливого жука, но было поздно. Григорий ударился спиной о решетку. Звук, который он издал, совсем не походил на стон: он смеялся.

— Глупый сукин сын! — прокаркал он. — Наивный ублюдок! Я попросил у Анатоля самое сильное снотворное, которое уложило бы и коня. И этот напыщенный индюк выдал его мне. Конечно, ведь бедняжка отстрелил себе пальчик. Вот он удивится, когда узнает, какое я нашел ему применение.

Пейл сделал шаг к старосте, оступился, качнулся в сторону. Выражение гнева сменилось сначала удивлением, затем предельным спокойствием. Пейл упал на скамью, но неудачно — соскользнул на пол.

— А вот теперь я с тебя взыщу по полной! — сказал староста, склонившись над чужаком. — Око за око!

Григорий плюнул на Пейла.

* * *

Евгений возвращался домой, к жене. Над Приютом чернела ночь — наверное, самая темная за все время существования этого городка. Появление Пейла, убийство Лилии — первые камешки обвала, который может смести привычную жизнь. Евгений и не знал, что так боится перемен. В нем происходили и другие, пугающие, постыдные, очень личные перемены; он все безнадежнее запутывался в паутине противоречий и не видел выхода из ловушки, в которой оказался из-за своей слабости. Полгода назад начался его роман с Глебом. Евгений с самого детства знал, что с ним что-то не так, что он не укладывается в привычные рамки: он читал это в своих снах, различал это в танце огонька собственного желания. Плотина, которую он построил внутри себя, держалась стойко и не давала течей, пока Глеб дерзко не разрушил ее. Это все он, Глеб, этот дерзкий мальчишка, соблазнил его. Но эйфория, которую испытал Евгений, когда поддался искушению, не продлилась долго: он по-своему любил свою жену, хоть и не получал никакого удовольствия от связи с ней. Он не хотел ее обманывать и не мог не обманывать. Но самое ужасное — Глеб ему совершенно не нравился. Он презирал его и считал пустышкой. Когда он видел его, этого красивого мальчика, у него по телу будто бежали электрические заряды, кипела кровь и он весь погружался в сладостную истому, предвкушая удовольствие. Только после любовного акта он терял к нему всякий интерес: все, что говорил Глеб, казалось Евгению раздражающей чушью, даже звук его голоса был неприятен. Ему приходилось нехотя отвечать на его жеманное воркование. В последнее время он все чаще думал о жене. Доходило до того, что в моменты измены он представлял ее перед собой. И эта проклятая двойственность — нежелание обладать женой и презрение к любовнику — сводила его с ума. Эти полгода он раскачивался как маятник — от невероятного блаженства до полного отчаянья. Постепенно, правда, начало вырисовываться решение: раздражение одерживало верх над страстью. Евгений хотел бросить Глеба, но только никак не мог лишить себя прелестей этой преступной страсти.