Белые пятна - [22]

Соня ждет ответа по почте, но приходит посыльный: ее срочно требуют к прокурору. Я не знаю, какой разговор у них происходит, не знаю и никогда не узнаю. Никто ей, конечно, не угрожал и руку на нее, само собой разумеется, никто не поднял. Но так ли уж трудно — при опыте и умении — использовать естественную стыдливость, ранимость, уязвленное самолюбие, гордость?

«Гражданин прокурор, — написала Соня собственноручно в прокурорском кабинете, написала, вынеся окончательный приговор и ему, и себе, — я Вас очень прошу, оставьте меня в покое. У меня перемена в жизни: приехал муж с дочерью. Мы живем счастливо. Да, я очень сглупила, что написала Вам жалобу. У меня большое отвращение к М. Я ему не пишу письма, а его письма разрываю на части. Он погубил всю мою жизнь и пусть отсиживает свой срок. Я не хочу его видеть и получать его письма…»

Поразительный документ! Поразительный — ибо в нем нарочито нет ни единого слова правды. Нарочито — ибо, похоже, она просто морочила головы прокурорам. У Сони не было мужа. И дочери не было. И счастливо она не жила. Письма М. она не разрывала — они сохранились. И сейчас — все! — лежат предо мною. А насчет того, что ему не писала…

Вот что она написала ему — уже после того, как в прокурорском досье остался приведенный мной документ: «Пожалуйста, не думайте обо мне плохо. И простите меня. Я буду Вас любить до конца жизни. Я думаю о Вас каждый день. Вспоминаю наши встречи и свидания. Вы были прекрасный друг, учитель, товарищ… Я всегда жду Ваших писем. И целую, целую…»

Он не знал, что ей — всюду отказ. И про новое ее предательство (или, может быть, просто слабость?) тоже не знал. А она знала. И мысль об этом жгла ее нестерпимо. Даже поделиться было не с кем — ведь от всех, от матери тоже, она скрывала свои «хождения по мукам». Лишь однажды вырвалось — в письме к Василию Антоновичу: «За мой грех придет, наверно, расплата». Слово «грех» он воспринял в слишком обыденном, упрощенно житейском смысле. А смысл, как видно, был совершенно иной.

Жизнь не задавалась. Она мстила ей не только памятью о том, как мелко и грязно было оболгано первое чувство, но и ощущением неприкаянности, тоской, которая не давала покоя, неудачами, которые преследовали на каждом шагу. Она меняла работу, меняла подруг — ей казалось, что старые думают про нее плохо, а новые знают больше, чем нужно, и никому не может она доверить тайну своей души.

«Василий! — так начиналось единственное ее письмо, где свою любовь она называет на «ты». — Посылаю тебе свое фото, а писать ни о чем не могу. Посмотри на меня, а я не могу, мне страшно. Появились седые волосы, мне стыдно без платка ходить на работу… Пусть мой образ всегда будет с тобой». А на фотографии надпись: «На долгую и вечную память любимому и дорогому Василию от Сонеты».

Я смотрю на фотографию: во весь рост, в простеньком платьице, снята красивая темноволосая женщина с бесконечно усталым, страдальческим взглядом. Ничего в нем нет, кроме боли, отчаяния и тоски.

Фотография точно отражает ее состояние: предощущение беды, испуг и безнадежность. Состояние, при котором достаточно малейшего толчка, чтобы случилось непоправимое, когда человек теряет контроль над собой и уже не способен бороться за жизнь, защищаться и доказывать свою правоту.

Она все время ждала расплаты, и расплата пришла. Пришла в тот самый момент, когда ей показалось, что она обрела тихую пристань — в крохотном книжном магазине, куда Соня устроилась на работу. Прошло несколько месяцев, и директор вдруг объявил, что у нее недостача. Шесть с лишним тысяч рублей!..

Началось бы следствие — сразу встал бы вопрос: как, при ничтожном своем обороте, лишь один отдел магазинчика вдруг понес такие потери? И куда она дела, эта бедная Соня, целых шесть тысяч? На какие попойки? На какие бриллианты? На какие наряды?

Но директор был непреклонен: или деньги отдай, или — суд. Слово «суд» заставило ее вздрогнуть: слишком горьким был опыт. У родных и знакомых наскребла она две тысячи. Оставалась еще непомерная сумма, а директор кричал, нажимал, угрожал: «Засужу!» Для Сони это были не просто слова.

Она еще успела написать в колонию: «Значит, так надо. Прощайте». Он не понял, о чем речь. А Соня уже готовилась к страшному искуплению. Уединившись на кухне, она выпила уксусной кислоты. Через четыре дня ее не стало.

Следствие так и не велось. Думаю, не случайно. Начнись оно — объективное, беспристрастное, — сразу встал бы вопрос: кто действительно к недостаче причастен? Кто нагрел на ней руки?

Лишь через год (через год!) районная прокуратура вынесла постановление: дело не возбуждать — «за смертью подозреваемой». Недостачу списали на мертвую.

Вот тогда-то и получил я письмо Василия М.: «Все кончено… Жизнь потеряла всякий смысл…»

Нужна ли «мораль»? Нужно ли к этой истории что-то добавить? Сказать, например, что любовь нельзя предавать, что нельзя убежать от себя, спрятавшись за чужим горем? Или, может, сказать, что постыдно — постыдно и даже преступно — походя «подверстывать» под привычные стереотипы человеческую судьбу, всегда ни на что не похожую, единственную, неповторимую? И что жалоба — не клочок бумаги, а чья-то жизнь, чья-то надежда, чья-то беда?