Белые птицы вдали - [2]

С утра девчата бегают друг к дружке в садки, выбирают самые красивые цветочки, а батьки, пряча в усы понимающие усмешки, уже вырезали, оттесали им чистые дощечки и пробуравили дырочки для цветов. Гарни будут венки! Первым делом девчата пропустят сквозь дырочки стебли молодого барвинка, и плотные, блестящие, будто лакированные, листочки скроют дощечку — «Стелися, барвинок, низесенько…». А по краям украсятся венки большими яркими цветами — у какой дивчины какими, все зависит от вкуса и тайного сердечного поверья, — а посреди каждого венка ровным огоньком затеплится свечечка; и поплывут венки по темной воде, будут кружить и расходиться в разные стороны, издали светя слабым таинственным светом, заставляя все замирать в груди: то ведь сама судьба, уже не подвластная уму и воле, одиноким светлячком петляет среди тьмы, куда, в какие дали, к какому порогу, к счастливой ли, несчастной доле проляжет она?

Сколько девчат на селе заневестилось! Терзают матерей тайные страдания все о той же судьбе родной доньки, и батьки чешут затылки, раскидывая умом относительно жениха… Сколько девчат, столько и венков закружит на темном плесе под отстраненно-бледным серпиком месяца. Да что говорить о невестах! Сопливые девчонки — материно молоко не обсохло на губах, — а туда же, тайком от старших сестер ладят себе венки. Те только выбрали самые красивые цветы, а они уже оборваны: успел какой-то пострел. Кто оборвал? Ищи ветра в поле. За хатами, за огородами, в коноплях идет своя работа — младшие сестренки, голенастые, с облупившимися от солнца носишками и выцветшими волосенками, стругают себе дощечки, толкают за пазуху венки: скоро вечер и они тоже будут пытать свое счастье.

Марийка вскочила в хату, не глядит в глаза тете Дуне, теребит на себе рубашонку:

— Я тоже буду пускать венки.

Тетя Дуня строго глядит на нее.

— А бурячок на борщ посекла?

— Посекла.

— А фасоли набрала?

— Набрала.

— А яблоки на стрихе поворошила?

— Поворошила.

— А мак для коржей натолкла?

— Натолкла.

На строгом лице тетки Дуни растерянная работа ума: что же еще потребовать от девчонки? И она вопрошает с последней надеждой на победу:

— А Сметану к млынцям растэрла?

— Рвстэрла! — умоляюще шепчет Марийка, и слезы готовы брызнуть у нее из глаз.

— А сколько же тебе годков? Ой, да одиннадцать же годочков, а она, на тебе, венки пускать. — И, разжалобив себя своей жалобой, тетя Дуня неопределенно машет худой рукой: — Геть видциля!

Это уже согласие. Марийка подскакивает к тетке, тычется головенкой в ее худую, вялую грудь и вылетает вон из хаты.

На селе все знают друг друга до пятого колена, и если спросить тетку Дуню, то и услышишь: «Це яка Дуня, Соколючиха? Дуже слаба? А вон — справна хата».

И хата, и подворье, и сад у Соколюков в самом деле на все село, и хоть, правда, не дал бог здоровья тетке Дуне, да зато дал светлое сердце и работящие руки, а главное — доброго мужа.

История женитьбы тетки Дуни и дядьки Артема со старых, дореволюционных времен — загадка на селе, над которой безуспешно бьются люди. В самом деле. В какой-то проклятый год почти в одночасье померли у Дуни мать с отцом и осталась она, старшая, с двумя сестрами — мал мала меньше. Тогда-то Дуня была дивчина пригожая, и самое время приспело ей замуж идти, да могла ли она помышлять об этом: двух младших кормить — вот что легло на ее юные плечи невыносимым гнетом. И наверное, этот гнет пригнул бы ее, раздавил, все трое пошли бы по миру и порушенный родительский корень сгнил бы в земле. И тут пронеслось: Артем, первый, по общему понятию, парень, коваль на три села, ходит до Дуньки Тулешевой…

По отцу да по закону фамилия Дуни была Красюк. Но кто на селе знал эту фамилию? Тулешева и Тулешева. А это уже по деду да по своему, уличному, закону.

…Сенокос был, большая страда, все при деле — кто литовкой машет, кто сено ворошит, кто копны мечет. Солнце уже высоко поднялось, надо о горячей еде подумать. А какая самая лучшая еда в поле? Крупнячок, кулеш. Мать вздула костерок, повесила ведерко на перекладину, засыпала пшенца, заправила салом и говорит пятилетнему хлопчику:

— Доглядай, сынку, чтоб не ушел. Смотри, як забулькае — клич мене, я ось там, на лужку, буду.

Скучно сидеть мальцу одному, отвлекся он от кулеша, смотрит, как в траве букашки бегают — черные, красные, зеленые… А костер как зашипит! Глядь — над ведерком белая шапка. Вскочил хлопчик, испуганный насмерть, летит к матери, подпрыгивая на колкой стерне.

— Мамко, мамко, тулеш бежит! — так и назвал кулеш тулешом.

Все, кто стоял рядом с матерью, покатились со смеху: «Тулеш бежит!»

И уже за едой как скажет кто-нибудь: «Эх, хорош тулеш!» — так опять все за животы хватаются. Хлопчик сидит красный как рак. Одна добрая женщина пожалела, прижала к себе: «Ах ты, тулешик маленький» — и не знала, что дала ему имя на всю жизнь. Ему и всему его потомству. Так и пошло на селе: «Це хто там на волах йиде?» — «Тю, не бачишь, да Тулеш же». Детей народил — опять та же музыка: «Це хто там до криныци пишов?» — «Да хто ж, Тулешева дочка». И к Дуне перешло — Тулешева внучка.

…Прикипела Дуня к сердцу молодого коваля, и стал ходить к ней Артем, первый парубок и первый работник; железо горело в руках, всех коней с трех сел водили к нему ковать, фамилия говорила сама за себя — Соколюк! Сажень в плечах, грудь — как та наковальня, черный буйный волос — шапка падала с головы. Пошел слух, что замуж он Дуню берет, — все село ахнуло, батька с матерью чуть не в голос: «Куда ж ты, сынку, в нищету идешь?! Мало ль девок на селе, за тебя любая пойдет и весь век богу будет молиться!» Но Артем железо гнул — и сам был как железо: «Возьму Дуню и младших на ноги поставлю». И взял, и поставил, и по сию пору ломают сельчане голову: чем же взяла его Дуня? Эге! Кто ж может разгадать тайны высшей земной благодати — любви?.. К тому же давняя загадка мучает в основном женскую часть Сыровцов, а женский суд в таком деле никогда еще не был праведным. И все от зависти. Ведь не одна дивчина вздыхала когда-то по Артему — и по сию пору болят старые сердечные раны.