Белые кони - [71]

— Почти волоком тащили, на тракторных санях. Шкафу не повезло, тряхнуло, а так вполне. — Вадим оглядел свою собственность и усмехнулся: — Очень даже вполне…

Оказалось, что через два года после моего отъезда ему и Люсе дали однокомнатную квартиру в городе. За гарнитуром стояли в очередь много месяцев и только получили, как Вадиму предложили переехать в Светлый. Квартиру сдали, а вот с мебелью решили не расставаться.

— Я понял, — сказал я.

Вадим посмотрел на меня, оглядел еще раз мебель и довольно улыбнулся:

— Правильно понял, — помолчал немного, потом шутливым тоном, за которым явственно чувствовалось неодобрение, сказал: — А тебя, брат, крепко помотало…

— Да уж, помотало.

— Почему сразу после армии не приехал?

— Да так, знаешь ли. Решил мир посмотреть.

— Не важный, прямо скажу, способ ты для этого выбрал.

— Какой уж мог.

— И не учился, видать, нигде?

— Может быть, ты изменишь тон?

Вадим раскурил новую сигарету, посмотрел на меня, усмехнулся:

— Извини.

— Ничего. Бывает.

— Да-а… Помотало тебя.

— А учиться, как говорят умные люди, никогда не поздно.

— Это точно.

Разговор перешел на Люсю и маленького Тольку, живущих временно, до получения квартиры, у тещи на материке, — балок он и есть балок, топить надо, а парнишка в общем-то болезненный, потом, словно бы ненароком, Вадим припомнил Юлию, сказал, что она живет в Полярном, что знаком с ее мужем, встречался несколько раз на комбинатской летучке, впечатление он производит приятное.

— Жалко. Хорошо у вас начиналось, — внезапно сказал Вадим. — Я даже завидовал. — Подумал немного и добавил: — Значит, ненастоящее. Ты им не мешай. Сломать не сломаешь, а по мелочи много заноз останется.

— И как же ты отличаешь настоящее от ненастоящего? — спросил я, задетый его словами, хотя и сказаны они были с искренним участием и сочувствием.

— Очень просто. Что стало жизнью, то и настоящее, а что не стало, то и мечта. Как студентка в белом платье на Тверском бульваре.

— Жизнью может стать всякое.

— Это от человека зависит. Ну, что? Спать?

— Можно и спать.

Наутро я оформился монтажником в бригаду Витахи Кузнецова, хотя Вадим предлагал мне оглядеться денька два-три, подобрать работу по душе, обещал даже устроить на машину. Но я не мог так жить несколько дней, не привык я к роли туриста, этакого знатного иностранца, наблюдающего быт и нравы аборигенов. Я привык работать.

2

Работа на монтаже копра понемногу шла к концу, при этом, как всегда бывает, обнаруживались все новые и новые недоделки, приближался срок надвижки, и все реже удавалось мне вырвать день, чтобы съездить в город. Но все-таки удавалось. Я уезжал с утра на рейсовом автобусе, а чаще на попутках, выходил на Комсомольской площади, шел по берегу Голубого озера, покрытого льдом по всей глади, кроме той части, где извергали плотные клубы пара горячие фонтаны, сбросы ТЭЦ, потом сворачивал на Ленинский проспект.

Я узнавал и не узнавал Полярный. В центре все было знакомо до мельчайших подробностей: тяжелые прочные дома с колоннами и лепниной, памятник Ленину у истоков проспекта, та же странная улица Севастопольская с южной, нелепой и все же чем-то щемяще-трогательной архитектурой своих, с открытыми лоджиями, зданий. Но стоило пройти по проспекту чуть дальше, как я попадал в незнакомые места. Раньше здесь стояли бараки, сразу за ними начиналась тундра, где на мшистых кочках росла мелкая голубика и мотались на ветру жарки. Теперь на тех местах все было сметено, разрыто, разворочено, и там, где еще не стояли красно-кирпичные стены, уже росли вверх, услужливо подставляли себя железобетонные сваи, готовые принять свинцовую тяжесть домов.

Как-то я выбрал время и поднялся на Зуб-гору. И когда глянул вниз, перехватило дыхание. День выдался тихий, солнечный, это было последнее солнце перед наползающей полярной ночью, и заснеженный город был похож на мираж. По черной ленте шоссе шли и шли тяжелые грузовики, стояли над трубами далеких заводов высокие дымы, вдали, на горизонте, синели горы, а прямо передо мной завод железобетонных изделий.

Первое время я боялся, что вдруг случайно встречу Юлию и растеряюсь, но потом подумал: ведь прошло много лет, и она просто-напросто не узнает меня в меховом канадском пальтишоне — и уже ходил по проспекту без опаски. Из-под арок домов, из магазинов то и дело выходили женщины в цигейковых шубах, в пыжиковых шапках-ушанках, закутанные в морозы до глаз, до заиндевевших ресниц, и каждая из них напоминала мне Юлию, потому что и она тоже ходила в цигейковой шубе и ушанке.

Однажды, время было уже позднее, я вошел под арку того огромного тяжелого дома в самом начале проспекта, где я так давно не был. Остановившись в памятном для меня с той новогодней ночи месте, закурил. Ничего здесь не изменилось. Каменные гаражи, ржавые железные бочки, качели, там должна быть лодка с вырезанными буквами на сиденье, вон и окна Юлии. Раз, два, три. Они темны, зашторены, по стеклам шелестит, скребется снежная крупка. И вдруг понесло меня в знакомый подъезд, на четвертый этаж, на лестничную площадку с выщербленными плитами. Я долго стоял на площадке, облокотившись о перила, готовый в любой момент убежать, все равно куда, вверх или вниз, если вдруг знакомо чикнет дверной замок.