Белые и черные - [92]

— Что же я делать-то там буду? — спросил великий князь.

— Слушать дела и подписывать общие решения…

— А если я не буду согласен с ними, тогда что?

— Изволите ваши доводы несогласия объявить.

— А другие тоже?

— Точно так.

— Стало быть, впрямь хотят разумно дело вершить, а не как-нибудь, как бывало в обычае?

— Вершить дела, государь, — начал князь Василий Лукич, — всегда стараются по существу, уж кто приготовляет дело к слушанию в Сенате, выведет все выгоды или невыгоды, правды или неправды, оправдывая и защищая невинного.

— А мне так вот он говорит, — сказал великий князь, указывая на Ваню, — что разве одно дело из ста вершат по разуму и по совести… а все остальные — по взяткам…

— Я думаю не так, ваше высочество, — ответил князь Василий Владимирович. — Ване в этом можете не поверить. Он, верно, слышал такие речи, а доподлинно не знает, потому что не обращался с делами сам.

— А ты-то, князь Василий, много обращался? — молвил со злостью Ваня.

— Ты на меня бельмы-то не таращи так, а коли поправляют — прими с благодарностью! — оборвал князь Василий Владимирович, и юноша, сконфуженный, потерялся. Но великий князь, потрепав его по плечу, прибавил:

— Ничего, до свадьбы заживёт… ведь не чужой пожурил… и за дело… Не ври!

Левенвольд невольно улыбнулся, и, когда взгляд его встретился со взором Вани, в нём барон вычитал ужасную злость и жажду мщения.

— Волчонок совсем! — подумал он про себя и поворотил голову в сторону входной двери, из-за которой показались барон Остерман и светлейший князь Меньшиков.

На этот раз великий князь бросился к главному воспитателю очень дружелюбно; обнял его и получил покровительственный поцелуй. Остерман тоже, поцеловав сперва руку своего воспитанника, принял от него, казалось с большим чувством, поцелуй. Князья Долгоруковы вежливо раскланялись с светлейшим, и сконфуженный юноша очень ловко ускользнул за спины дядей и, стоя между ними, отвешивал Меньшикову, не заметившему его, усердные поклоны, один другого ниже, пока случайно брошенный светлейшим взгляд не открыл усердие его, вызвавшее на уста герцога Ингрии покровительственную улыбку.

— Это, кажется, наш новый камер-юнкер? — осведомился светлейший у князя Василия Лукича.

— Точно так, ваша светлость, Алексеев сынок, Иван…

— Он у вас, кажется, приучен к почтительности. Это хорошо. Так и следует. Что он у вас?

— Покуда юнкером. А хотелось бы, коли милость будет, хоша к великому князю в штат пристроить, — ответил князь Василий Владимирович.

— Пожалуй. Вежливых молодых людей у нас не так много, а при великом князе тем паче. Народ не такой, как следует. — И сам посмотрел на Маврина и Зейкина совсем не благосклонно.

Те невольно потупились. Василий Владимирович и Василий Лукич, оба разом, низко поклонились светлейшему и в один голос молвили:

— Не оставьте, ваша светлость, милостями вашими нашего недоросля.

— Ладно, ладно. Пусть здесь остаётся. Мы соизволяем.

Остерман что-то хотел сказать, как вошёл Балакирев и доложил:

— Государыня просит пожаловать в совет.

— Уж встала?! И немцы налицо? — спросил Меньшиков, как-то довольно странно протянув последние слова. В голосе его слышалось презрение.

— Её величество изволили сесть и по правую руку посадить его высочество герцога Голштинского с супругою, по левую — цесаревну; а там — все прочие… Вашей светлости место в замке оставлено, против её величества.

Меньшиков повернулся и стремительно вышел. За ним последовал Остерман.

В коридоре он спросил Меньшикова:

— Молодой князь Долгоруков был хорошо рекомендован уже вашей светлости… прежде?

— Нет, я его теперь только рассмотрел. Почтительный детина. А у нас все грубияны.

— Не мешало бы, если новый человек, попристальнее и потщательнее рассмотреть его… А то… при великом князе…

— Думаешь, в родню свою? Смотри же за ним! Конечно, от Долгоруковых мне ожидать многого не приходится. Вот и он мне говорил, указав на Балакирева, о котором-то, что пробовал уже мальчика против нас настраивать.

— Так не изволите ли дать покуда другое назначение юнкеру Долгорукову? — ещё задал вопрос Остерман.

Светлейший принял эту назойливость за желание себя учить и брюзгливо ответил:

— Знаешь, Андрей Иваныч, я немцев вообще люблю таких, которые дело своё отправляют всё как следует… а в наши дела соваться я и русским близким не даю. Ты хороший человек, а применяться к нашему норову не горазд.

— Здесь, ваша светлость, собственный интерес вашей милости заключается в окружении августейшего питомца только преданными вам людьми…

— Конечно… Спасибо за наставление. Почему не так? Только дай мне самому также к нему присмотреться. Вас, немцев, много теперь в голштинской шайке, и про тебя самого мне говорили, что ты и туда и сюда норовишь. Стало быть, с русскими родовитыми ладить мне ещё больше нужно…

Возражать на это Остерману было некогда, потому что они дошли до дверей залы, где собраны были члены Верховного совета.

Когда началось заседание, генерал-адмирал прочитал рапорт о состоянии флота, закончив перечислением наличности судов, годных для службы, да требованием средств на укомплектование команд и снабжение орудиями галер, готовых почти, на штапелях.