Белоснежка - [21]

– Я восхищаюсь тобой, Хого. Я восхищаюсь манерой, в какой ты есть такой, какой ты есть, непреклонный в своей неизменности. Ровно так же я восхищаюсь манерой, в какой ты обставил свой дом этими сиденьями от «понтиака» вместо кресел. Но мне в моем неудобно. Потому что я вклеена в него несколькими фунтами эпоксидного клея. Да, конечно же, я смеялась в среду, когда ты намазывал его мне на бедра, говоря, что это мед и что теперь я буду медовобедрая. Тогда я смеялась. Но теперь мне не до смеха. Теперь он схватился, стал жестким, как твое, Хого, ко мне отношение.

– Я сказал тогда, что он медового цвета. Только и всего. Все это потому, что я хочу, чтобы ты, Джейн, осталась со мною рядом, – по некой непонятной причине, понять которую я не в силах и сам. Должно быть, что-нибудь атавистическое. Должно быть, некое темное веление крови, глубинный позыв, непонятный моему сознательному разуму. Такова тошнотворная истина; Господь во славе, как бы мне хотелось, чтобы она не была таковой.

– Прекрати, Хого, прекрати сейчас же, а то я забуду, кто из нас кого приклеил. Прекрати и принеси мне горячей воды. – Обезьяньи пальцы приятелей Джейн проникали сквозь решетчатые стены дома. Глядя сквозь стены, мимо обезьян, можно было разглядеть, как Джейн и Хого беседуют.

– Хого, этот твой дом – архитектурный шедевр в некотором смысле.

– В каком же это смысле?

– В смысле, что эти решетчатые стены создают решетчатое впечатление, прекрасно соответствующее твоему стремлению. Я имею в виду твое стремление быть отрицательным типом. И потолок, сделанный из рекламы «Дженерал Моторс», – тоже блестящий штрих. Учитывая, что «Дженерал Моторс» – это «понтиак», а Понтиак – твое второе имя.

– Он был индейским вождем, Джейн, героем знаменитого заговора, заговора, который получил его имя.

– Я знаю это, Хого. Это знает каждый школьник, и даже многие школьницы, благодаря демократизации образования в нашей стране. Как уместно, что твой потолок именован в честь…

– Я тоже думал, что это уместно.

– Что станется с нами, Хого? С тобой и со мной.

– Ничего с нами, Джейн, не станется. Наше становление завершено. Мы есть то, что мы есть. Нам только и остается, что плыть по течению, какое уж оно есть, пока не помрем.

– Ты рисуешь не слишком радужную картину.

– Это не моя, Джейн, картина. Не я задумал эту картину, на которую мы с тобой смотрим. Не я малевал ее кистью. Я абсолютно непричастен к этой картине. Да, я действую в пределах рамы, однако картина…

– Сколько тебе лет, Хого?

– Тридцать пять, Джейн. Я не назвал бы этот возраст неприятным.

– Так значит, тебе не жаль. Что ты не молод.

– Это имеет свои малахольные аспекты, а что не имеет?

– И тебе не жаль, что ты сползаешь к смерти?

– Нет, Джейн.

Хьюберт жалуется, что электрическая мусорная корзина перегревается. Сам я не замечал, но так говорит Хьюберт, а Хьюберт редко ошибается в маловажных вопросах. Электрическая мусорная корзина – средство поддержания секретности. Брошенные в нее бумаги мгновенно уничтожаются. Как это у нее получается, никому не известно. Устрашение, за коим следует деморализация, что приводит к распаду, надо полагать. Ее не нужно вытряхивать. Не остается даже пепла. Она функционирует с негромким гудением, уничтожая все, что не должно, по нашему мнению, попасть в руки ворога. Когда мы будем судить Билла, отчет о суде пойдет в электрическую мусорную корзину. Когда мы рассматривали уничтожение эстетика, мы имели в виду электрическую мусорную корзину. Сначала – расчлененка, затем – электрическая мусорная корзина. Существование в мире электрических мусорных корзин вселяет бодрость и надежду. Кевин говорил с Хьюбертом.

– Тому, что мы делаем, недостает серьезности, – говорил Кевин. – Все слоняются кто где хочет со своими индивидуальными восприятиями. А они катаются, подобно разноцветным, разнообразным и разноформенным шарам, по зеленому бильярдному столу сознания… – Кевин замолк и начал снова. – Где фигура на ковре? Или это просто… ковер? – спросил он. – Где…

– Знаешь, ты несешь горбатину бизонью, – сказал Хьюберт.

Хьюберт ушел. Кевин остался один.

– Общение не пошло удачно. Может, я сказал что-нибудь не то? – Кевин неистово покраснел от мысли, что он мог сказать что-нибудь не то. На его шее появились густые красные пятна. – Как должен был я действовать, чтобы оно «пошло»? Что это за дар, присутствующий у других и отсутствующий у меня, который заставляет Другого захлебываться от любви, лишь только он тебя завидит? – Вся радость, бывшая у Кевина до общения, бесследно испарилась. До общения он был радостен, а после – нет. Господи, насколько же мы хрупки.

Белоснежка снова вывесила волосы в окно. Теперь они были длиннее. Их длина составляла около четырех футов. Вдобавок она только что вымыла их золотым «Преллом». Она испытывала некоторую степень гнева на мужское доминирование в вещном мире: «О если бы мне только попался человек, окрестивший эти электрические разъемы «папа» и «мама»! Он считал себя таким светским. И если бы мне только попался человек, назвавший этот кусок трубы штуцером! Он считал себя таким изысканным. Что, как вы можете заметить, отнюдь не помешало им бездарно провалить проблему бизонов. Куда подевались бизоны? Можно пройти и проехать мили и мили, и мили, и мили, и мили, и мили, и сотни миль, не встретив ни одного-единственного! И это отнюдь не помешало им допустить, чтобы железные дороги захватили все лучшие земли! И отнюдь не помешало им допустить, чтобы отчуждение просочилось везде и повсюду, накрыло весь мир чем-то вроде большого, серого одеяла с электрическим подогревом, которое не включается, когда передвинешь выключатель «вкл-выкл» в положение «вкл»! Так что не лезьте ко мне с обвинениями в несерьезности. Может, женщины и не слишком серьезны, но они хотя бы не чертов придурок!» Белоснежка вынула голову из окна и втянула внутрь свои длинные черные волосы, болтавшиеся прежде снаружи. «Никто не пожелал взобраться. Этим сказано все. Это время не для меня. Я не в моем времени. Что-то не так со всеми этими людьми, глазеющими и разевающими рты внизу. И со всеми теми, кто не пришел, чтоб хотя бы