Белорусское зеркало - [2]

Плацкарта из Москвы до Вильнюса стоила двенадцать рублей. Экономии ради ездили автостопом, к концу светового дня добираясь, как правило, до Минска. На минском вокзале ночевали, днем были в Вильнюсе.

Однажды, имея в кармане четыре рубля, я поленился идти на трассу, доехал до Вязьмы на электричке (бесплатно, разумеется), изучил на вокзале расписание поездов (на Вильнюс один за другим шли три скорых поезда) и позволил себе бутылку пива. Не успел откупорить бутылку, как подошел скорый “Москва—Калининград”. Спросил проводницу плацкартного, возьмет ли до Вильнюса. “Садись”, — говорит. Сажусь. Поезд трогается. Спрашиваю, хватит ли трешки. — “Ты че, рехнулся? — говорит проводница. — С тебя двенадцать рублей!” — Объясняю, что больше нет. — “И слушать не хочу, — обрывает проводница. — Вылезай в Смоленске”. В Смоленске на вокзале покупаю бутылку пива. Подходит фирменный “Лиетува”. Спрашиваю проводницу, возьмет ли до Вильнюса. — “Полезай”. — Залезаю, пью пиво. Показываю три рубля. Выкидывают в Орше. Покупаю пиво, сажусь тем же макаром на каунасский скорый, вылезаю в Минске и — нервы сдали — покупаю на последнюю трешку билет до Вильнюса. Сажусь в дизель. Напротив пристраиваются два молодых белоруса. А меня распирает. Рассказываю им занимательную механику своего путешествия. Сябры молчат, смотрят с недоумением. Потом один говорит: “Студент, что ли? Бываеть…”. Достает из сумки три бутылки “Жигулевского”, протягивает одну мне. Так, под пиво, и докатили до Вильнюса… Вот такие расклады.

Белоруссия при этом фигурировала как некое пространство транзита — белое пятно, преодолеваемое во всех направлениях. С востока она воспринималась как предбанник Прибалтики: уже за Борисовом начинаются сосняки, воздух ощутимо сыреет, а западнее Минска холмы, хутора, костелы — та же Литва, только трасса жестче да люди мягче. С запада, опять же, это такой переходный отсек, необходимый для акклиматизации в России. Личных интимных связей с пространством транзита не было, кроме какой-то нечеловеческой любви к драникам, собственных грибных мест под Гудогаем и одного достаточно отдаленного события, а именно: в 1900 году у мелкого минского коммивояжера Меира Гера, жившего в собственном домике на Немиге, родилась дочь Рахиль. Впрочем, место рождения моей любимой бабушки с реальным Минском не сочеталось. Столица Белоруссии представлялась послевоенным новостроем, помпезной привокзальной площадью. И только на днях выяснилось, что дом моего прадедушки сохранился, то есть почти сохранился, точнее — был снесен в середине восьмидесятых годов. В те самые времена, когда я проскакивал Минск, не удостаивая его взглядом.

С другой стороны, природному виленчанину сказать, что ничто не связывает его с Белоруссией, равносильно признанию, что никакой он не виленчанин. Мы росли на улицах, по которым ходили Франциск Скорина и Янка Купала. Назывались улицы соответственно: Монюшки, Костюшки, Калиновского… Старый Вильно испещрен культурными знаками, указывающими на наше родство — другое дело, что нами тогдашними они не прочитывались. В довоенное время, которое смачно именовалось “за польским часом”, все неевреи делились на поляков и русских, а советская Белоруссия сливалась с рабочими предместьями Вильнюса. Туда, за границу, по пятницам уезжали наши подружки, работницы вильнюсских заводов и фабрик (они называли себя “тутошними” — тутэйшами), а мы частенько волоклись следом, скучая за их лаской и бимбером. Иначе говоря, связи были органичными, но нестойкими: в бимбере (это, между прочим, самогон — а вы что подумали?), так вот, в бимбере историзм и культура растворяются без осадка.

Бабушке перевалило за семьдесят пять, когда я уходил в армию. Резонно было предположить, что мы, возможно, прощаемся навсегда. Между тем я почти ничего не знал о ее жизни, кроме того, что она сидела при всех режимах и в результате стала пенсионеркой союзного значения. Прощаясь, мы договорились, что она будет писать мне в армию письма-воспоминания. И в течение двух лет, пока я охранял стратегические бомбардировщики под Моздоком, бабушка регулярно, раз в неделю, высылала мне свои мемуары. Значительная их часть оказалась посвящена Минску, из которого в 1920 году ее семья эмигрировала в Литву. Мы дошли до середины двадцатых, когда я демобилизовался — на этом процесс создания мемуаров прекратился. Рассказывать бабушка не любила и не умела. А умерла она в 93-м, за неделю до пальбы по Белому дому. Последнее обстоятельство, говоря по совести, примирило меня с ее смертью: и не надо такого видеть. Ее сознательная жизнь вместила в себя весь ХХ век; того, что видела и пережила бабуля, хватило бы на несколько жизней.

Из бабушкиных писем складывалась занятная повестушка о жизни местечковых евреев начала века, застигнутых вначале Первой мировой, а затем революцией. Память у нее была поразительная. Достаточно сказать, что латынь и французский она помнила со времен минской гимназии, которую окончила в 1916 году, а телефонные номера запоминала с первого раза и навсегда. В мемуарах было много живых и ярких деталей — тех самых временных и бытовых примет, которыми дышит проза, — но перекачать все это в повесть без привязки на местность не получалось. Несколько лет я откладывал поездку в Минск, пока вдруг нынешней весной не выкроилось окно месяца в полтора. Можно было просто садиться и ехать — слава Богу, граница между Москвой и Минском прозрачная, — но тут началась эпидемия “бархатных” революций, одна Белоруссия устояла. Буш-младший грозно сверкнул очами, указывая на “последний оплот тирании”, Лукашенко что-то ему ответил, мои литовцы тоже вплели свои тенорки в общий хор борьбы за демократию… В общем, ехать в Белоруссию без визы вдруг расхотелось: с литовским паспортом могли и за шпиона принять, но это ладно, шпионами нам не привыкать, главное — без визы не подступиться к минским архивам. И поплелся я, солнцем палимый, в посольство Белоруссии на Маросейке. Там сквозь меня посмотрели и объяснили, что въехать в Белоруссию можно либо по приглашению, либо по туристической визе, которая включает в себя проживание в гостинице и прочие накладные расходы. Выслушал — и поплелся восвояси: объяснять консульским крысам, что я не настолько богат, чтобы изображать из себя интуриста, было бессмысленно. Шпионом проще.