Беломорско-Балтийский канал имени Сталина - [49]
И тут же держится в стороне друг от друга каждая национальность. И ведут себя тихо евреи, и ведет себя очень тихо, безразлично тюркская национальность.
Длинный почтовый состав отходит от Ташкентского вокзала. Главный, с сумкой через плечо, вскакивает на подножку. На перроне остается редкая толпа провожающих. Среди пальто и плащей виднеются полосатые рубахи узбеков.
В хвосте поезда идет товарный пульман с заключенными. В вагоне люди, вредившие рабочему государству на дальних окраинах Союза. Они едут из красноводских лагерей, из Сталинабада, Самарканда, Катта-Кургана, Ташкента.
Перечень их преступлений пестр: басмачество, контрреволюционная агитация, связь с врагами республики за рубежом, воровство и спекуляция.
В вагоне скрещивается несколько языков. Резкие окончания тюркских слов заглушают протяжные гласные иранских диалектов. Непривычному человеку трудно уловить разбег произносимой фразы: он считает, что разговор ведется на вздохах и междометиях. В действительности же беседа движется обстоятельно и прямо.
Пассажиры разговаривают между собой отдельными группами, на своих языках. Они говорят, раскачиваясь, блестя глазами, вскрикивая и вздыхая.
Некоторые из заключенных сидят в стороне.
Насыров — таджик, 42 года, взяточник, все время качается с закрытыми глазами. У него узкая борода грязного цвета, крупные мясистые губы в рытвинах и бороздах, короткий лоб, желтые сморщенные руки и вялая шея, привыкшая к однообразию обрядовых движений.
Насыров встает между скамьями. Он принимается отбивать поклоны. Это демонстративное взывание к богу среди пыли, окурков, ругательств и сердитых плевков.
Коли-Махмудов — туркмен-текинец, 38 лет, басмач, клеврет Джунаид-хана. Это толстый человек в мелкой папахе. Его приметы: клокастые брови, прямой желтый нос, впалая щека со следом сабельного удара и хорошо очерченный рот, полный крепких, больших, ровных и совершенно белых зубов. Если к Махмудову подойти из-за спины, он вскакивает. По спине его проходит мускульная рябь. Он резко оборачивается и спрашивает:
— Почему стоишь?
Шараян — армянин, 40 лет, контрреволюционер, с мягким взором и пушистой бородкой. У него неугомонные пальцы, делающие множество мелких движений. Шараян дремлет, сидя на скамье. Просыпаясь, он механическим голосом рассказывает анекдот соседу: «Приезжает в Эривань мамзель…»
Он вкрадчиво хихикает, обращаясь к конвойному. Конвойный молчит.
Движется поезд. Станция Арысь, кирпичный бок сарая, дорожный базар, далекие, еле видные виноградники.
У тюрков происходит следующий разговор. Собеседники — воры.
Лятиф Намал Оглы. Проехали 200 километров. Сколько еще осталось?
Абдул Хюсейнов. Не знаем.
Лятиф. Возьму и выскочу.
Абдул Хюсейнов. Не знаем.
Лятиф. Осел ты.
Абдул Хюсейнов. Может быть.
Вели Курдов. Что же будет?
Лятиф. С кем?
Курдов. С нами.
Лятиф. Не знаю, я не фокусник.
Гасимов. Я как трамвайщик всецело скажу: худо нам.
Лятиф. Украсть и там можно, но жить нельзя.
Гасимов (внезапно разгорячась). Меня не заставят. Я не работник. Лягу и сдохну. На холодной земле растянусь и сдохну. Меня не заставят.
Лятиф. Каждый играл по своей специальности — одному нравилась форточная музыка — другому…
Мусаев (подходя и прислушиваясь). Прежде я работал в Бакинском порту, переносил тяжести. Тюки. Летом и зимой у воды. Говорят: «Мусаев, поверни-ка этот рояль животом вверх и тащи». — «Ладно, — отвечаю я, — один раз Баку и мы из Баку». Я взваливаю рояль на себя и иду, куда приказывают. Девчонки смотрели. Милиционер смотрел. Все смотрели. Потом я сдружился с Худаевым. Ручищи мои висят, ноги у меня в порядке. Скажи пожалуйства, кто бы на моем месте не стал бандитом.
— А я слаб, как цыпленок, — прибавил Гуразов, — за меня работает шпайер.
Разговор обрывается.
Проехали Самару. Сложенные щиты от заносов. Мост через Волгу, шлагбаум пятнистый от воробьев, крытый возок немца-колхозника. Дочь стрелочника в крохотном нагольном тулупе машет рукой вслед уходящему поезду.
На одной из станций Мусаев и Курдов идут с конвойным за кипятком. Ветер гнет струю пара над кипятильником.
В лесах появились улицы. Они пролегали рядом с будущим каналом
Начался лес. Прошел лесоруб с топором, засунутым в голенище, с большими ясными и белесыми глазами. Он остановился и, растопырив руки, пропустил поезд мимо себя.
Лес кончился, начиналась степь.
В вагоне для заключенных разговаривали таджики. Их было пять человек.
— Злополучные времена. Справедливо! Ночь безлуния. Живем в темноте, как говорит Пири-Шо-Насыр.
— Что он еще говорит?
— Говорит, что надо ожидать. Жевать челюстями и ждать. Быть бессильными и ждать.
— Чего же мы дождемся?
— Награды.
— От кого?
— От наставников наших.
— Эге, о божественном, отца их в огонь, — вступил Мун-наваров.
— Послушай, Ризок, послушай, нет, ты послушай. Ко мне придут солдаты, скажут: «Рой яму». Я отвечу: «Яму рыть не буду. Бог милостив».
— Ты кто такой?
— Я сельский мулла. Читал в бандах.
— Привели меня и спрашивают: «Почему помогал басмачам в Джорфе?»
— Ты что сказал?
— Так, разные учености. Они не поверили.
Поезд идет. В совхозах горели длинные прямые ряды электрических фонарей. Возле окна проходили улицы новых степных центров. Можно было крикнуть прохожим: «здравствуйте» или «до свидания». Затем прошли Рязань. Приближались к Москве.
