Белое станет черным - [31]

– А, герр Маяковски! – сунув трость под мышку, мужчина двинулся на Маяковского. – Рад увидеть вас снова. Вы от фрау Брик? Как она? Жива, здорова, весела?

Маяковский стоял, широко расставив ноги, в сдвинутой на затылок кепи, с дымящейся папироской в углу рта, угрюмый и опасный.

– Я ведь вас, кажется, предупреждал…

– Знаю-знаю, – махнул рукой немец. – Сломаете мне ноги и сбросите с моста в реку. Позвольте вам заметить, у вас было очень забавное лицо, когда вы это говорили. Я давно так не смеялся.

– Смеялся? – вновь выдохнул поэт, и туманное облачко пара заклубилось у его рта. – Значит, смеялся. Ну, так я тебе покажу…

Маяковский с хрустом сжал кулаки, однако немца это ничуть не смутило.

– Ах, оставьте, дорогой мой! – весело сказал он. – К чему эта трагическая интонация? Вы ведь не в первый раз оказываетесь третьим лишним? Хотя… на этот раз, кажется, четвертым? – немец омерзительно засмеялся.

Маяковский молча кинулся на него с кулаками. Ударил правой, ударил левой, но кулаки рассекли холодную пустоту, и поэт, не удержав равновесия, повалился в сугроб. Снег обжег лицо и руки. Маяковский перевернулся и сел в сугробе, отирая заляпанное снегом лицо. Вид у него был растерянный.

– Как вы это сделали? – спросил он изумленно.

Немец взмахнул палочкой и ответил:

– Просто. Вы, должно быть, думаете, что бодрствуете. Тогда как на самом деле вы спите.

– Как сплю? Где сплю? – не понял Маяковский.

– В своей комнате в Лубянском проезде, где же еще. Не в Зимнем же дворце!

Маяковский приподнялся на локте и тяжело встал.

– Что вы несете? – угрюмо сказал он.

– Да-да, не удивляйтесь – вы во сне! – весело сказал немец. – А это, уж извините, моя область, и здесь я – полный хозяин.

Маяковский тряхнул тяжелой головой, подумал, потом спокойно спросил:

– Так вы мой кошмар?

– Если вам так больше нравится – да, – ответил немец.

– А цыганка? Она тоже мне приснилась?

– Цыганка? Какая цыганка?

– А, так, значит, она была настоящая! – торжествующе произнес Маяковский. – Но когда же я уснул? И как я добрался до дому? Я этого совсем не помню.

– Вы что-то говорили про цыганку, – напомнил немец.

– При чем тут цыганка? Зачем она вам?

– Видите ли, меня давно интересуют цыганки. Можно даже сказать, что я специалист по изучению цыганок.

– Этнограф? – машинально спросил Маяковский.

– Именно так! Именно этнограф! У вас удивительный талант формулировать, герр Маяковски.

Поэт потер пальцами лоб и мучительно поморщился, словно попытался ухватить мысленно ускользающий образ или улетучивающееся воспоминание, так и не успевшее закрепиться в мозгу.

– Мне кажется, что вы мне это уже говорили… – неуверенно произнес он. – Или не вы… И не мне…

– Дежавю, – кивнул немец. – Это со многими случается. Вот что я хочу вам сказать, герр Маяковски. Не ходите сюда больше. Не мешайтесь под ногами у приличных людей.

– Не ваше дело, куда мне ходить, – угрюмо проговорил поэт.

– В данном случае вы ошибаетесь. Это очень даже мое дело. И я вам не позволю мешать.

– Как будто я вас послушаю, – скривил губы Маяковский.

– Послушаете, – убежденно сказал немец. – Вы же не хотите, чтобы с Лилей Юрьевной стряслась беда?

Глаза Маяковского грозно блеснули в темноте.

– Не ходите к ее дому, – повторил немец. – И не встречайтесь у нее на пути. По крайней мере, до двадцать восьмого февраля. Ведь именно такой срок вы для себя отмерили?

Маяковский глянул на иностранца изумленно.

– Откуда вы знаете?

Немец усмехнулся.

– Вы забыли? Я ведь ваш кошмар. В некотором роде я – это вы. Поэтому я знаю все, что знаете вы.

Поэт поднял руку и, мучительно морщась, потер пальцами лоб.

– Мне нужны эти два месяца, – хрипло сказал он. – Я стану другим. Я еще способен любить.

– К несчастью, да. Но и это с годами проходит. Когда пройдет полностью, от вас останется одна пустота. Нечто вроде мыльного пузыря.

Маяковский стоял напротив немца, сжимая в руке кепку, тяжело, прерывисто дышал.

– Ваше счастье, что вы – мой сон, – процедил он сквозь зубы.

– Посмотрите правде в глаза – с вами все давно уже кончено, – сказал немец. – Впрочем, вы еще можете изменить свою жизнь. Допустим, пойдете на завод и станете обтачивать чугунные болванки. Возможно, из вас выйдет неплохой слесарь. Впрочем, зачем же завод? У вас уже есть профессия. Вы неплохой игрок, герр Маяковски. Могли бы зарабатывать себе этим на жизнь. Кстати, не хотите сразиться?

В руках у немца появились карты. Он ловко их перетасовал. Маяковский смотрел на карты и видел, что это не обычные карты. Вместо королей и дам он успел разглядеть старуху с косой и повешенного за одну ногу человека. Терпеть это не было больше сил.

– А ну убирайся! – взревел Маяковский. – Пошел вон, свинья!

Он сжал кулаки и бросился на немца.

На этот раз Маяковского принял не обжигающе-холодный сугроб, а обжигающе-жаркая постель.

Подушка взмокла от пота и слез. Маяковский поднял голову. Несколько секунд от тупо глядел во тьму, потом разжал запекшиеся губы и тихо простонал:

– Ли-и-ля-я…

В голове зашевелились слова, складываясь в выпуклые, тяжелые метафоры.

Я взбиваю подушку мычащим «ты»

за морями, которым конца и края…

В темноте всем телом твои черты,

как безумное зеркало, повторяя.