Белое на белом - [65]

Спят? Нет.

Усталость бывает такой сильной, что не дает даже заснуть. Нет ничего лучше, для того, чтобы отдохнуть, чем кружка доброго шнееландского шнапса.

В кабаке «Молот», притаившемся в подвале одного из почерневших домов в окрестностях портовых складов, было многолюдно. Но сказать, что здесь было шумно — нельзя. После грохочущего дня никому из работников, потягивающих свою выпивку за деревянными столами, изрезанными ножами, не хотелось шума. Хотелось тишины и покоя, компании старых друзей и неспешного разговора. А то и просто понимающего молчания.

Здесь были кузнецы, широкоплечие ребята, по силе с ними могли сравниться только грузчики, привычные к многопудовым мешкам на плечах, ткачи с вечно синими от краски руками, тихий, всего боящийся шляпник, попеременно давящиеся кашлем столяр и стеклодув, сгорбленные сапожники и подслеповато щурящиеся портные…

Здесь не было только пьяниц.

Рабочие, несмотря на то, что каждый вечер приходили в «Молот» за своей кружкой, никогда не спивались. Не успевали.

Поэтому пьяных выкриков, песен невпопад, глупых задираний в стиле «Ты меня уважаешь?» в кабаке не слышали. Здесь было тихо.

Человек, вошедший глубокой ночью в кабак — такой глубокой, что она уже подумывала, не стать ли ей утром — ничем не отличался от остальных посетителей кабака: грубые сапоги, в меру стоптанные, мешковатые штаны, теплая куртка с глубокими карманами, под которой виднелся шерстяной свитер грубой вязки, потертая кепка. Из образа выбивалась разве что зажатая под мышкой трость, с полированным стальным шариком-набалдашником.

Но трость не могла быть причиной для того, чтобы обратить на вошедшего внимание. Он не хлопнул дверью, он ничего не выкрикнул, но вовсе никак не проявил себя. И, тем не менее, как только он вошел, все замолчали и взглянули на вошедшего.

Незнакомец с тростью, не смущаясь всеобщим вниманием, подошел к стойке, за которой протирал кружки кабатчик Хельмут.

— Шнапс, — по стойке покатилась серебряная монета.

Хельмут невозмутимо открыл кран бочонка, мутная жидкость полилась в глиняную кружку со щербатым краем.

Незнакомец поднес выпивку ко рту, но отхлебнуть не успел. На плечо опустилась огромная рука.

— Приятель, — прогудело за спиной, — Ты кто такой?

Кружка опустилась обратно на стойку, незнакомец неторопливо обернулся и приподнял концом трости козырек своей кепки, взглянув на обратившегося к нему.

Мясник Бернард взглянул на нахального пришельца с высоты своих семи футов. Он был силен как бык, даже еще сильнее, что часто узнавали за миг до собственной смерти настоящие быки, схваченные за рог и брошенные на землю.

— Я? Дирижер, — улыбнулся человек.

— Ди-ри-жер? — пробасил Бернард. Он вовсе не был таким тупым, каким казался, но любил прикинуться великаном-людоедом из детской сказки, — Это которые палкой шик-шик-шик и музыка брым-брым-брым?

— Никто не давал настолько краткого и точного определения моей деятельности.

— Чего?!

— Любезный, я ведь никому не мешаю. Пришел вот, — Дирижер поднял кружку со шнапсом, — выпить немного…

— Пей и проваливай.

— Но…

— Пей. Проваливай.

— Могу ли я узнать почему мне так не рады?

— Здесь собираются только старые друзья. Всяким дирижерам тут не место, даже если они вырядились как мы.

Дирижер понимающе кивнул:

— Вы приняли меня за скучающего аристократа?

Действительно, сынки старинных знатных родов, умирая от скуки и безделья, иногда переодевались в «простую одежду» — как они ее понимали — и отправлялись в рабочие кварталы на поиски приключений. Иногда не возвращаясь.

— Поверьте, мой друг…

— Ты мне не друг! — рявкнул в лицо наглому Дирижеру Бернард.

— Возможно, я смогу им стать?

— Сможешь, — мясник выпрямился и кровожадно заулыбался, — Победишь меня на кулаках — станем лучшими друзьями.

Тут уже заулыбались и все остальные. В кулачных боях, которые проводили по праздникам на задворках складов, Бернарду не было равных. Побить его не мог еще никто.

— Побить? — задумчиво произнес Дирижер, — Прямо здесь? Или мы выйдем на улицу?

— Давай, — мясник отступил на шаг и приглашающее взмахнул ладонью, — Прямо здесь.

— Давай, — произнес один из кузнецов и хлопнул ладонью по столу.

— Давай, — ударил кружкой скорняк.

— Давай.

— Давай!

— Давай!

Грубый ритм заставил столы подпрыгивать и грохотать. Ладони, кружки, сапоги выбивали грозную мелодию, которая заставляла холодеть спину.

— Давай! Давай! Давай!

Копившиеся столько дней, недель, месяцев злость, гнев, возмущение требовали выхода. Появление незнакомца стало тем штопором, который вырвал пробку, сдерживающую их.

— Давай! Давай! Давай!

Как ни странно, но Дирижера, казалось, нисколько не испугали ни грохот рук и ног, ни угроза Бернарда. Он как будто наслаждался происходящим.

— Давай, не трусь! — выкрикнул мясник.

Сверкающий набалдашник трости нарисовал в пелене табачного дыма тускло сверкнувший круг, Дирижер повернулся к Бернарду…

Никто не понял, что произошло дальше. Вот мясник стоит напротив Дирижера — и в следующее мгновенье он уже лежит, скорчившись от сильнейшей боли в животе, пытаясь вздохнуть.

— Вот это удар! — прохрипел Бернард, когда сумел подняться. Он протянул Дирижеру руку, тот крепко ее пожал. Еще несколько человек поднялись и подошли протянуть руку, хлопнуть по плечу человеку, победившему Бернарда.