Белое и красное - [9]
Ворога открыл Тимофей. Он был удивительно любопытен и, несмотря на свою флегматичность, всегда первым выходил встречать всякого, кто бы ни приезжал.
— Капсе, Уйбан.
— Капсе, дорогой.
Чарнацкий знал всего несколько якутских слов. Антоний по-якутски говорил так же хорошо, как и по-русски. Антоний как-то растолковал ему глубокий смысл этого якутского приветствия. «Капсе» означает приглашение к разговору — расскажи, что встретил по пути, расскажи о себе, обо всем, что считаешь интересным и важным… «А может, Антоний — второй наш польский Серошевский? В каждом из нас заложено многое, что должно дать всходы. У каждого в жизни есть возможность, но не каждый может сказать, что жизнь его состоялась. Судьба человека всегда воплощается в его жизни».
Эти мысли сейчас почему-то раздражали, кому нужна эта видимость глубокомыслия? И он постарался настроить себя на иронический лад: Антоний в одном похож на Серошевского — у того тоже был ребенок от якутки…
Во двор вышел Антоний, за ним Адам. Мальчишка, кажется, лицом вышел в мать, полуякутку, полутунгуску. Европейцы предпочитают иметь любовницами тунгусок или якуток, а не своих женщин — во всяком случае, так считают в этих краях. «А ведь невеста Антония в Варшаве красивая, судя по фотографии, была… а может, есть?.. Нет, пожалуй, была…»
Тимофей занялся лошадью. Ему помогал Адам.
— Не простудится? Совсем легко одет.
— Он закален. Выдержит, он ведь… — Антоний осекся.
Видно, хотел сказать: якут. Разве Антонию в здешних условиях воспитать сына поляком?
— По следам на дороге я понял: ты выезжал совсем недавно на своей тройке?
— Вчера была пятая годовщина со дня смерти моего друга Пилевского. Я не был на его похоронах — якуты не сказали мне; вот теперь нет-нет да и сворачиваю на его могилу, помолиться. Помнишь Пилевского? Хотя откуда ты можешь его помнить? К нему сюда жена приехала, было это давно, тогда они были совсем молодые, только она сразу же умерла.
В сенях Чарнацкий по привычке отряхнул тулуп, хотя снег в тот день не шел. Обратил внимание на старый якутский календарь из дерева. Он стоял у стены — на нем были дырочки и колышки, с их помощью якуты отмечали ритм бегущего времени. Рядом лежал дейбир — им погоняли лошадей, оленей, можно было и комаров отгонять.
— Собираешь?
— Нет-нет да что-нибудь отыскиваю и Юрьеву подбрасываю, мне со всей округи свозят. Только Юрьев теперь большая власть, его, наверное, уже музей не интересует, собирается из якутов социалистов сделать. Интересно, интересно! А Петровский, значит, теперь вместо Тизенхаузена.
— Петровский нынче комиссар Якутии. Утвержден Временным правительством.
В комнате, куда они вошли, пахло смолой, свежим деревом, от кафельной печи исходило тепло. На стене. — несколько акварелей Антония в рамках из березы. Оставив на минутку своего друга, Антоний принес из кладовки водку и кусок вяленой оленины.
— Для начала. А Нюта сейчас подаст чай, ты, видать, здорово промерз. Самовар она уже поставила, будто чувствовала, что кто-то приедет.
Нюргистана, таково было полное имя дочери Тимофея, внесла на подносе стаканы с чаем, сахарницу. Чарнацкий сразу улавливал следы Азии в чертах своих ссыльных знакомых, а вот в лице Нюргистаны он почувствовал веяние Европы. И ничего удивительного — уже многие столетия якутская и тунгусская кровь смешивалась с русской.
Хотя Нюта не сказала ни слова гостю своего мужчины, держалась она менее напряженно и растерянно, чем ее муж. Когда она вышла, он разлил по стаканам водку.
— За твой приезд!
— Я думал, ты выберешься в Якутск. Свалили царя, великие события происходят в мире, а ты сидишь себе в своей норе.
— Ну и что же интересного происходит в мире? Все говорят, говорят, говорят или, может, уже стреляют?
Неужели случившееся Антония не волнует? Это его-то, проведшего на каторге и в ссылке почти десять лет!
— Действительно, на собраниях Комитета общественной безопасности схватки происходят страшные. Это все потому, что у Петровского и его группы есть ярые враги. Я был свидетелем, как в бывшем губернаторском доме купец Никифоров во время заседания чуть не ударил Юрьева табуретом.
Чарнацкий долго рассказывал другу о событиях в Якутске. Антоний слушал, всем своим видом давая понять, что ему, поляку, нет никакого дела до большевиков, эсеров, федералистов и вообще до всех этих российских проблем.
— Как погляжу, тебя захватило происходящее. За свержение Романовых я охотно с тобой выпью, только, прости меня, Ян, не верю я в победу русской революции. В окончательную победу. Хаос, кровь, новый царь, да-да, и ничего больше.
Странно. Революция в России — свершившийся факт, почему же Антоний ведет себя как страус — прячет голову в песок. Ян невольно усмехнулся: с чего это вдруг здесь, в этой бескрайней, тянущейся на многие тысячи километров белой снежной равнине он вспомнил о песке и страусе?
— Я уже сказал себе — после всего, что мне здесь довелось пережить… Единственное известие, способное меня действительно взволновать, — это сообщение о том, что есть Польша. И тогда…
Антоний умолк. Не закончил, как и во дворе, когда заговорил о сыне.
— Давай еще по одной.
