Бэлла - [9]

Вышедшая замуж тотчас после окончания пансиона, откуда ее выпустили в черном закрытом платье, она теперь по вечерам признавала только два цвета — серебряный и золотой и щедро украшала себя драгоценностями. За столом перед собой на нетронутой скатерти она вместо хлебных крошек в течение десяти минут успевала разбросать цепочки, золотые коробочки, жемчуг. Каждый ее жест была сама простота, и каждым жестом она клала перед собой бриллиант. Что сказать о ее глазах, о ее манере наклонять голову? Ничего не было у нее от женщин политического мира, выкупавших свой вздернутый носик полнотой и широкими ушами. Все ее черты были закруглены, как бы отполированные божественной пемзой, и все вместе намекало о линии совершенного круга — символа бесконечности; и божья коровка не могла бы найти способа взобраться на это лицо. Та голова, которую каждая женщина замечает очень далеко в своем зеркале в дни страсти или в дни бури, была головой мадам Жорж Ребандар, видимой вблизи при ярком солнце. Жены министров земледелия или колоний испытывали при ней восторг, а министерши почт и телеграфов трепетали. Ее звали Балла де-Фонтранж, и она происходила из Бар на Сене, где у ее отца было две или три тысячи гектаров земли, окруженных стеной. Сена приняла ее там, где у нее самая высокая вода, и тихо высадила ее в окрестностях дворца Бурбонов, Ее сестра — близнец Бэллита, также вышедшая замуж в тот же год, как и Бэлла, за депутата из партии Ребандара, держалась несколько в отдалении от семьи с того вечера, когда Бэлла, страдая мигренью, попросила Ребандара сопровождать сестру вместо нее на обед адвокатов. Все забавы близнецов, которые удваивали и развлекали их юность, Ребандар сумел отстранить от Бэллы (у него был этот талант по отношению ко всем людям) и отделил ее от этого второго ее образа, от этого отражения. Равнодушная к занятиям людей, Бэлла не пыталась никогда понять, в чем, собственно, состояла профессия адвоката и каковы были занятия ее мужа. Очень долго она думала, когда Жорж Ребандар отправлялся во Дворец Правосудия (в суд), что он едет в Версаль осматривать сады, так как помнила только один дворец — версальский.

Эммануил Моиз поймал меня, чтобы представить.

— Филипп Дюбардо, — назвал он меня Бэлле.

Бэлла посмотрела на меня. Я выдержал ее взгляд. Она поклонилась, опустив глаза. Я увидел единственный уголок ее тела, на котором был отпечаток усталости, — ее веки. Она отгадала мою мысль, открыла широко глаза и показала мне из мести два зрачка, блеск которых заставил побледнеть сиянье солнечного дня, и ушла, оставив меня с Моизом. Она была бледна, я также. Моиз посмотрел на нас с удивлением, спрашивая себя, при какого рода сцене, при какой драме он присутствовал?

Я часто видел Моиза, директора учетного банка, одного из самых крупных банков в Европе, но я видел его обычно совершенно голым. Каждое утро около десяти часов я мог быть уверен, что найду его в купальне спортивного общества стоящим на-цыпочках с плотно сжатыми ногами, с руками, беспомощно раздвинутыми в стороны. Он ждал иногда целую минуту, стоя так, прислоненный к невидимому кресту — крест для меня остается станком для измерения роста людей его расы — прежде чем нырнуть в воду, которую он ненавидел. Служащий в купальне, дающий уроки плавания, хотел поднять ему руки, но Моиз противился этому принуждению. Это был толстенький распятый, откормленный тем, что имеется в нашей кухне с самым богатым содержанием азота и углерода. Это был курящий распятый, — он продолжал курить и на своем кресте огромную сигару, о которой он вдруг вспоминал и тогда просил вынуть ее у него изо рта. Наконец, одним решительным порывом, который он считал проявлением силы, но который, в сущности, был проявлением отчаяния, он вместо того, чтобы нырнуть, падал на воду плашмя и, оказавшись между цементным дном бассейна и верхним слоем воды, без борьбы отдавался, но не спорту, а несчастному случаю. А вслед эа тем появлялась над водой его голова, искаженная ужасом, голова, которая ни разу еще за всю свою счастливую карьеру не переживала ни погрома, ни тюрьмы, ни банкротства. Моиз четверть часа оставался в воде, выпуская клубы дыма из своей сигары, которую сторож, сидя на-корточках, уставал подавать ему и вынимать у него изо рта и которую наиболее видные представители французской аристократии и финансового мира старались потушить водяными брызгами, плавая вокруг по-собачьи.

Но стоя у этого позорного столба, он очень кротко принимал неуместные шутки и оскорбления потомков Монморанси, Мирабо и Мюрата. Насколько резким и саркастическим становился он, как только нога его касалась края бассейна, настолько в своих ответах в бассейне он проявлял мягкость и вежливость. Все любезности, которые когда-либо за всю его жизнь хотелось ему выказать, он чувствовал потребность проявить в бассейне, в этом остатке от потопа, сохранившемся между блестящими кафлями, куда новый предрассудок заставлял его ежедневно погружаться.

Мой отец был единственным существом, имя которого Моиз произносил в обеих стихиях с одной и той же боязнью и симпатией. (Я должен сказать, что испытание третьей стихией — огнем никогда не применялось.) О моем отце он заговорил и теперь.