без жертвы. Один из братьев встал под каким-то предлогом, чтобы телефонировать Гонтрану о том, что они захватили Бэллу и меня в совершенно новую сеть, сотканную метрдотелями, которые передавали с нашего стола на ее стол, находившийся в такой тягостной для нее близости, горчицу, соль и даже хлеб. Ребандару после меня был подан компот из слив; от Бэллы фрукты были переданы на наш стол. Ко мне приходило то, что влюбленные посылали когда-то друг другу: сласти, яблоки. Когда один из столов требовал что-нибудь, какой-нибудь недостающий предмет, то его брали с нашего стола. Когда Бэлле предложили кофе, она ответила согласием. Насколько я знал, она никогда не пила кофе. В свою очередь я громко потребовал себе чашку кофе и видел, как она вздрогнула. Она знала, что кофе мне запрещен, что он мне вреден. Я коснулся самой чувствительной струны. Этот кофе в конце завтрака, который для нее был одним из последних прыжков к свободе и равнодушию, а для меня был легкой, очень легкой жертвой, обострил наши чувства и поднял нас на одну минуту над этой столовой. Нам подали кофе одновременно. Я старался подносить чашку к губам в то же мгновенье, как и она, и на каждое позвякивание ложечки отвечала моя ложечка. Когда она поставила пустую чашку на стол, она услыхала, как я поставил свою в ту же секунду. Этот кофе поместил на одно мгновенье наши жизни одну против другой и принудил нас сделать один и тот же жест. Бэлла не могла не думать о любви. Я громко потребовал себе вторую чашку. Я заказал кофе более горячий и более крепкий. Она опустила голову так низко, что я увидел над ее шляпкой лоб Ребандара. Вынужденная против своей воли участвовать в этой игре в кофе, она отказалась следовать за мной дальше. Старший метрдотель и лакей подбежали к нашему столу, сконфуженные моими замечаниями, чтобы убедиться самим, достаточно ли крепок на этот раз мой кофе. Соседние столы заинтересовались моим кофейником. Принц Клермон подозвал мажордома и посоветовал ему воспользоваться переездом в новое помещение, чтобы не подавать больше вместо кофе пережженные жолуди. Во время этих разговоров и приготовлений я шутил, притворно, афишированно хохотал, как тот, которому приготовляют трапецию для полета или вдыхание этила, потом я выпил под тревожными взглядами десяти старцев, которые составили бы при Людовике XV совет регенства жидкость, ускорившую борьбу моей крови с моим сердцем, слишком слабым. У жидкости был вкус жженой пробки. В первый раз в жизни я пил кофе со вкусом пробки. Я проглотил его залпом и, — какое счастье! — бросив снова взгляд на стол Бэллы, увидел, что Ребандар исчез. Ребандар отправился в Палату в дурном настроении; он узнал, что к нему обратились с запросом о монополии на спички. Не потому, что он боялся интерпелляций, но потому, что интерпеллятором был радикал-социалист, который не мог найти себе кресла в рядах левой и нападал поэтому на Ребандара справа. Хотя мнения Ребандара несколько изменились в течение его карьеры, но он ненавидел распространение направо мнений слева, и наоборот. В течение двух недель этот депутат Пюжоле принуждал его своими постоянными вопросами о государственных железных дорогах, о роялистском префекте, об интригах конгрегации поворачиваться к своим коллегам по Институту или Жокей-клубу, чтобы заявлять о своем свободомыслии и своей любви к республике. Он видел, как все эти лица, на которых немой упрек читался тем более ясно, что они не были затемнены никакой черной бородой и никакими волосами на голове, отворачивались в смущении от его взглядов. В то время как Пюжоле, возбужденный купаньем в этой ванне реакции, свирепел все более и более и принуждал Ребандара к последним признаниям республиканца, вся правая находила это зрелище неинтересным и, не одобряя этот вынужденный парад, молчала. Пюжоле настаивал, желая узнать от Ребандара, решил ли он требовать строгого выполнения запрещения религиозных процессий. Нужно было брать на себя это обязательство, стоя лицом к Баррэсу и Дэни-Кошену. Это было совсем уже дурным вкусом. Ребандару казалось, что акустика Палаты, то-есть акустика его сердца, изменилась. Он не узнавал более этих клавишей говорильной машины, столь похожей по своей форме на пишущую машину. А каким бы успокоенным полуоборотом он бросил свой корпус к крайней левой, если бы, по счастью, вмешался в дебаты коммунист, а затем с тем же порывом наклонился бы к правым, если бы какой-нибудь инцидент в течение заседания привел его к похвале нашей армии, и он испытал бы таким образом последовательно все радости своей двойной искренности.
А я благословлял Пюжоле, благодаря которому Бэлла осталась теперь одна в Жокей-клубе, в четырех шагах от меня, которые нечем было заполнить, еще нерешительная в своем неподвижном бегстве. Потому что ее кольца, ее золотые коробки, ее брошки, все ее обычные крошки были все еще рассыпаны вокруг ее блюдечка.
Солнце ярко светило. Было два часа дня, самого длинного дня в году. Ветер утих. Это был конец главы в истории ветра, дождя или облаков, но каждый думал, что вопрос шел об успокоении в его жизни и сдерживал свои мысли. Только два моих спутника не забывали своего умирающего брата и твердо решили не возвращаться к нему без новостей. Если бы не было здесь братьев д'Оргалес, Бэлла, без сомнения, отправилась бы в свою сторону, а я в свою, но Оргалес увидели возможность такого поворота судьбы и поспешили помешать ему. Они подошли к Бэлле, напомнили ей, что она обещала поехать с ними на Олимпийские игры, и прежде чем она могла узнать, что я тоже еду, мы все были уже в такси. Экипаж был крошечный, и мы были прижаты друг к другу. Я сидел на скамеечке против Бэллы (Оргалес устроили так, что мы с Бэллой оказались визави); малейшее движение четырех больших ног двух братьев толкало меня к моей подруге, и когда они считали это полезным, соседи наши прибавляли физическое давление к весьма сильному моральному давлению, которое царило в автомобиле. Бэлла, не зная, был ли я соучастником братьев д'Оргалес или нет, охраняла неприкосновенность своего туловища, своего сознания, своей жизни и отдавала мне только свои бесчувственные ноги. Ее подбородок был поднят выше обыкновенного на сантиметр, зрачки смотрели вверх, выше мрей головы, ноздри раздувались: она так высоко держала свое достоинство, как редко держал кто-либо из обычных компаньонов в такси. Захваченная в тиски моих колен, более внезапно, чем в волчий капкан, не в состоянии переменить разговора, она изменила характер своего молчания, и в промежутке между несколькими словами, которые удалось вырвать у нее братьям д'Оргалес, я почувствовал немоту мученицы. Братья д'Оргалес едва сдерживали свою радость при мысли, что им удалось заточить в эту маленькую клетку такую напряженную и такую подлинную страсть. Никогда не приходилось им соединять так тесно и так близко от себя двух поссорившихся любовников и двух потомков враждующих семей. Для них это были Родриго и Шимена
