Белинский - [26]

В конце октября Виссарион Григорьевич вернулся в Петербург. На его несчастье стояла холодная, сырая осень. Ему сразу стало хуже.

По совету врача он переменил свою квартиру у Аничкова моста на другую, более просторную, на Лиговке, недалеко от станции железной дороги, которая тогда строилась. Квартира эта находилась во втором этаже деревянного дома, стоявшего во дворе среди деревьев, настолько густых, что они затемняли окна и делали комнаты мрачными.

Белинскому приходилось попрежнему много работать, хотя силы его заметно таяли. В его новых статьях видно то же горение мысли, что и раньше, и, как всегда, он забывает о себе, думая о судьбах своей родины. «Я люблю русского человека, — говорит он, — и верю великой будущности России». Именно эта горячая любовь поддерживала в нем остаток жизни, давала последнюю энергию для труда. В первых книгах «Современника» за 1848 год был напечатан ряд статей и рецензий великого критика» из которых две представляли собою обширные статьи с обзором русской литературы за 1847 год.

Весной 1848 года у Белинского возобновилось удушье, кашель опять мучил его днем и ночью, кровь беспрестанно приливала к голове. Он редко выходил из дому и чаще стал повторять, что жить ему остается недолго, а так много еще хочется сделать для своего народа.

В это время, в связи с начавшейся на Западе революцией, цензурные препятствия в России достигли чудовищных размеров. В феврале и марте Виссариона Григорьевича два раза вызывали в III жандармское отделение, начальник которого выразил желание «познакомиться» с великим критиком. Белинский, больной, не мог туда явиться. Но еще до этого, как говорили, Виссариона Григорьевича встретил на Невском проспекте комендант Петропавловской крепости Скобелев и сказал ему: «Когда же к нам? У меня совсем готов тепленький каземат, так для вас его и берегу».

Все это усиливало болезнь Белинского, которая к маю стала действовать так быстро и разрушительно, что щеки больного совершенно провалились и только глаза еще горели лихорадочным огнем. Он еле передвигал ноги и тяжело дышал.

Как-то в эти дни зашел к нему Панаев. Диван, на котором лежал умирающий Белинский, был поставлен на дворе, под деревьями. Увидев Панаева, он поднял голову, грустно покачал ею, потом протянул руку и сказал: «Плохо мне, плохо, Панаев!»

Панаев начал было что-то говорить в утешение, но больной нетерпеливо перебил его: «Полноте говорить вздор».

Панаев почувствовал себя неловко: перед ним лежал на диване близкий, дорогой человек, дни которого были уже сочтены. Этот прекрасный лоб, эти ясные живые глаза, эти тонкие руки, покрытые холодноватым потом, — все это скоро будет в земле, без движения, без жизни… А солнце светило так ярко, и день был по-весеннему теплый, листочки на деревьях только что начинали набухать и пахли сладковатым клейким запахом, на земле оживленно чирикали и прыгали воробьи, занятые своими хлопотливыми делами… Панаев с тяжелым чувством простился с Белинским.

До последней минуты жизни Виссариона Григорьевича две женщины преданно и самоотверженно ухаживали за ним — его жена и свояченица. На их руках он умер утром 26 мая 1848 года (7 июня нового стиля).

Свою последнюю ночь Белинский не спал. Он говорил два часа не переставая, как будто обращался с речью к русскому народу. Затем, подзывая к себе жену, просил ее все хорошенько запомнить и передать кому следует… Наконец он внезапно (приподнялся и неожиданно громко, с большой силой опять заговорил о гении, о честности… спешил, задыхался. Тут силы оставили его, он упал и с невыразимой тоской прошептал: «А они меня не понимают, совсем не понимают…» Жена бросилась поддержать его, но в руках у нее было уже бездыханное тело.

Друзья провожали тело великого русского патриота на Волково кладбище. Открыто выражать свое сочувствие умершему было запрещено. Даже имя Белинского не позволялось упоминать в печати. Процессия шла молча по улицам Петербурга. Здесь были многие выдающиеся русские писатели — ученики «неистового Виссариона», которых он научил глубже понять свою связь с родиной и народом. Тут же шла учащаяся молодежь, студенты, лично не знавшие Бeлинского, но воспитанные на его статья, готовые продолжать его дело. Среди этой молодежи легко было заметить человека с бледным худощавым лицом, с умным, сосредоточенным взглядом, которого товарищи называли с уважением Николаем Гавриловичем или просто, по-дружески, Чернышевским.

На могиле Белинского не было речей, но каждый, стоя у этой открытой могилы, мысленно мог бы повторить слова Некрасова:

О! сколько есть душой свободных

Сынов у родины моей,

Великодушных, благородных

И неподкупно верных ей,

Кто в человеке брата видит,

Кто зло клеймит и ненавидит,

Чей светел ум и ясен взгляд,

Кому рассудок не теснят

Преданья ржавые оковы,—

Не все ль они признать готовы

Его учителем своим?..