Белая обезьяна - [30]
Швейцар вышел ему навстречу. Какой-то джентльмен ждет Сомса.
— Какой джентльмен? — покосился Сомс.
— Кажется, ваш племянник, сэр, мистер Вэл Дарти.
— Вэл Дарти? Гм! Где он?
— В маленькой гостиной, сэр.
Маленькая гостиная — единственная комната клуба, в которую допускались те, кто не состоял в нем членом, — была расположена в конце коридора и обставлена довольно убого, как будто клуб говорил: «Видите, что значит не принадлежать к числу моих членов». Сомс зашел туда. Вэл Дарти курил папиросу и, видимо, был поглощен созерцанием единственного интересного предмета в комнате — своего собственного отражения в зеркале над камином.
Сомс всегда встречал племянника, ожидая, что тот скажет: «Знаете, дядя Сомс, я разорен в пух и прах». Разводит скаковых лошадей! Это к добру не приведет!
— Ну, как поживаешь? — сказал Сомс.
Лицо в зеркале повернулось — и там отразился рыжеватый стриженый затылок.
— Ничего, живем, спасибо! А вы отлично выглядите, дядя Сомс. Я пришел спросить — неужели мне надо принять этих кляч старого Джорджа Форсайта? Они ни к черту не годятся.
— Дареному коню в зубы смотреть? — сказал Сомс.
— Конечно, — проговорил Вэл, — но они до того плохи! Пока я заплачу налог, пошлю их на продажу и продам, они не будут стоить и шести пенсов. Одна из них падает, только поглядишь на нее. А две другие — с запалом. Несчастный старикан держал их просто потому, что никак не мог с ними развязаться. Им по пятьсот лет.
— А я думал, ты любишь лошадей, — сказал Сомс. — Разве ты не можешь их пустить на выпас?
— Н-да, — сухо сказал Вэл, — но мне ведь надо зарабатывать себе на жизнь. Я даже жене ничего не сказал — побоялся, что она посоветует принять. Я боюсь, что если я их продам, они мне будут сниться. Они годятся только на живодерню. Нельзя ли мне написать душеприказчикам и сказать, что я не настолько богат, чтобы взять их?
— Можно, — сказал Сомс, и слова: «Как поживает твоя жена?» — так и не сошли с его губ. Она была дочерью его врага, молодого Джолиона. Этот человек умер, но факт оставался фактом.
— Ладно, так и сделаю, — сказал Вэл. — Как сошли похороны?
— Очень просто — я и не вмешивался.
Дни парадных похорон прошли. Ни цветов, ни лошадей, ни султанов из перьев — моторный катафалк, несколько автомобилей — вот и весь почет, какой ныне оказывают покойникам. Тоже знамение времени!
— Я сегодня ночую на Грин-стрит, — сказал Вэл. — Кажется, вы не там остановились, правда?
— Нет, — сказал Сомс и не мог не заметить, как на лице племянника отразилось облегчение.
— Да, кстати, дядя Сомс, вы мне советуете купить акции ОГС?
— Наоборот. Я собираюсь посоветовать твоей матери продать их. Скажи ей, что я завтра зайду.
— Почему? А я думал…
— Есть причины, — отрезал Сомс.
— Ну ладно, пока!
Сомс холодно пожал племяннику руку, посмотрел ему вслед.
«Пока!» — выражение, укоренившееся после бурской войны; Сомс никак не мог к нему привыкнуть, совершенно бессмысленное слово! Он пошел в читальню. «Знатоки» стояли и сидели за столами, но Сомс — самый необщительный человек на свете — предпочел одиночество в глубокой нише окна. Он сидел там, потирая ноготь указательного пальца другим пальцем, и разжевывал смысл жизни. В конце концов, в чем же ее сущность? Вот был Джордж. Ему легко жилось — он никогда не работал! А вот он сам работает всю жизнь. И все равно рано или поздно его похоронят, да еще, чего доброго, на моторном катафалке. Взять его зятя — молодого Монта: вечно болтает бог знает о чем; и взять этого тощего парня, который продал ему шары нынче днем. И старый Фонтеной, и лакей, вон там у стола, все — и работающие и безработные, члены парламента и священники на кафедрах — к чему все это? В Мейплдерхеме был старый садовник, который изо дня в день подстригал лужайки; если бы он бросил работать — во что превратились бы лужайки? Так и жизнь — садовник, подравнивающий лужайки. Другая жизнь нет, он в нее не верил, но если даже принять эту возможность — наверно, там то же самое. Стричь лужайки, чтобы все шло гладко! А какой смысл? И, поймав себя на таких пессимистических мыслях, он встал. Лучше пойти к Флёр — там ведь надо переодеваться к обеду. Он признавал, что в переодевании к обеду есть какой-то смысл, но в общем — это все вроде стрижки лужаек; снова зарастет, снова надо переодеваться. И так без конца! Вечно делать одно и то же, чтобы держаться на каком-то уровне. А к чему?
