Белая книга - [67]
— Да… Кабы не делилось на две части, кабы не эти вопросы: что сие? — жалобился Екапель.
— Тогда бы ты ничего не понял, — пояснил я.
— А чего там понимать? — пренебрежительно фыркал Екапель. — Отбарабанить, и ладно. Барином так и так не буду.
Летом мы с Екапелем часто играли на нашем выгоне. Мать не отдавала его в пастухи на соседские хутора, боялась, сынок выполнит угрозу и сбежит от хозяйки на другой же день. И мы с ним рыли колодцы, строили шалаши, метали бабки, и время летело как на крыльях.
Пришла зима. Осенью все раздольные пойменные луга были мокрые. Мороз превратил их в зеленоватые ледяные равнины. Я выбегал во двор босиком и, перескакивая с ноги на ногу, жадно заглядывался на гладкий лед. Сколько раз видел я, как важно там катается хозяйский сын Янис на самодельных коньках. Но не было у меня ни коньков, ни обувки. Я надеялся, что к рождеству получу в подарок деревянные башмаки. Но до рождества было еще далеко…
Однажды воскресным утром в нашу батрацкую через высокий порог перевалила целая орава мальчишек: были там и Петерель, и два брата Лиелумы, и Британов Адам, и мой приятель Екапель. Они пришли вызволить меня из неволи и взять с собой на болото на льду покататься.
— Ему обуться не во что, — говорит мать.
— Неужто, — спрашивает Екапель, — не найдется у деда старых деревянных башмаков?
— Батюшки! Да он же в них утонет!
— А босиком? — предлагает Петерель.
Он был младше всех, даже меня.
— Босиком! Сказал тоже! — говорит Екапель. — А в носках, это бы можно.
Меня будут возить на салазках, слезать не придется. Ну, при таком уговоре мать ненадолго меня отпускает.
— Будешь кататься, как барон! — говорит Екапель.
Мама натягивает мне на ноги штопаные шерстяные носки, а я хохочу, словно от щекотки. Потом мне надо нырнуть в ее шубейку. Шубейка куда больше меня, а рукава до половины остаются пустые. Но меня подпоясывают красивым кушаком, а на голову напяливают дедов треух. От него разит потом и табаком. Но вот меня снарядили, и мы едем на болото.
И тут Екапель превращается во льва. Все остальные должны меня везти, потому что они кони. А лев рычит, бегает вокруг них да лязгает зубами — высматривает, какую бы лошадь сожрать. Лошади ржут и лягаются.
Не подобраться к лошадям — нападем на седока! Лев зубами срывает с меня шапку и на бегу трясет ее, как кот мышь. Да еще визгливо взрыкивает, раз уж льву положено рычать. И все это он выделывает лишь затем, чтобы не тащить салазки.
Так мы весело передвигаемся с одного катка на другой, все дальше и дальше. Морозец крепкий, ребята зябнут — ведь санки сами собой скользят по гладкому льду. А мне в маминой шубейке хорошо и тепло.
Меня довезли уже до Лиелумского огорода, но в тот миг, когда мы хотим повернуть назад, как на беду, из хлева выходит сама хозяйка. Она видит, что оба ее сына катают меня на санках, и кричит им, чтобы шли домой. Мальчишки в одних пиджачках нахохлились, ежатся от холода.
— Мы не можем, — отвечают сыновья.
Братья Лиелумы сознают свой долг: сперва надо доставить меня домой. Но их мать об этом не знает. И она в сердцах приказывает им немедля бежать домой:
— Сапожки драть да обмораживаться! Я вам покажу! Уши оборву, дьяволы!
Мы переглядываемся, но тут, как видно, ничего не поделаешь. Екапель, правда, подначивает: пусть, дескать, скажут, что ей самой не худо бы уши оборвать, под платком они ей без надобности. Сыновья, однако, не решаются последовать такому совету.
— Коли они ушли, и мне надо идти, — объявляет Петерель, — а то попадет.
Его отец в Лиелумах испольщик, стало быть, для опасения у Петереля есть причина. Вслед за ним уходит и Адам.
— Чтоб тебя черт прибрал, — клянет меня Екапель, хватая веревку. — Только пикни! Волоки его теперь против ветра, как вол. Не было печали!
Все же Екапель, сердито поплевав на вязаные варежки, тащит санки. По льду сани скользят легко, но как только выезжаем на снег и полозья начинают застревать, Екапель велит мне слезть с санок.
Я себя чувствую виноватым и слезаю.
Холод мигом пробирается сквозь носки, жжет подошвы. А ходить не могу: что ни шаг — наступаю на полу шубейки и бухаюсь наземь.
— Трухляк! Как есть трухляк! — ехидничает Екапель. — Ей-ей, брошу тебя тут с салазками и кукуй…
Тут я в слезы и говорю ему, что не могу ступить ни шагу. Что же делает лев?
— А! Ты еще и реветь! Чтоб думали, я тебя обидел? Ну и пропадай здесь пропадом со своими развалюхами.
И лев бросает веревку и бежит домой, ни разу не оглянувшись.
Если бы я мог высунуть руки из рукавов, я бы развязал кушак, выбрался бы из непомерно тяжелой для меня шубы и раздетый, в одних носках как-нибудь добежал бы до дому. А тут мне оставалось лишь как барону восседать на санях, терпеливо ждать и вопить во все горло, покуда не разболелась голова. Немало прошло времени, прежде чем случайный путник, идя тропой через болото, набрел на меня и вывез на горушку.
С той поры я научился распознавать тех, кто любит рядиться в львиную шкуру.
ВЕЧЕРНИЕ СУМЕРКИ
Мне помнятся только вечерние сумерки. Утренние сумерки я видел считанные раны, да и то спросонья, едва разлепляя глаза. По утрам взрослые все спешили. Будто пчелы из улья, вылетали они за дверь — и кидались и разные стороны, всяк к своему делу.
