Белая книга - [17]

— Скрувер-то — не отец того, что нынче в волости заправляет, а еще тот, старый Скрувер… Так вот, стало быть, шел он как-то ополночь из корчмы домой. А дело было летом. Небо хоть и заволокло, да летняя ночь светлая, все видать. И вдруг глянул под ноги — дорога пропала. Окрест кусты, кусты, так и кружат перед глазами. Но он не испугался. Видит, вроде бы узенькая стежка тянется, ну, думает, пойду по ней. Тут, откуда ни возьмись, навстречу ему молодой барин, щеголь щеголем. На голове шляпа трубой, сам в черной паре, в белой манишке, сапоги наваксены, блестят. Скрувер-то был не робкого десятка, не свернул, на барина прямиком прет.

— Ты что? Драться со мной вздумал? — кричит барин и руки раскинул, проход загородил.

— А ты чего на дороге путаешься? — Скрувер ему в ответ. Остановился и оглядел встречного с головы до ног. Барчук, как все барчуки: долговязый, узкоплечий. Только хотел с ним схватиться, как вдруг, на свое счастье, приметил: у молодого-то барина вроде коровий хвост, кончик за голенище сапога засунут. Присмотрелся хорошенько — ей-ей хвост! Тут у Скрувера волосы дыбом. А барчук пристает, драться подначивает. «Ну, — думает Скрувер, — коли вправду это сам нечистый, все равно мне конец. Так лучше уж помру с честью». Драться так драться.

Поплевал на руки, порты подтянул, застегнул кафтан и говорит:

— Помоги мне, господи боже!

— Ишь хитрец! — кричит ему встречный. — Этак вас двое, а я один!

И вмиг исчез, как сквозь землю провалился.

Скрувер хотел было за ним погнаться, да подвернул ногу и растянулся. И будто у него пелена спала с глаз. И видит: лежит он на своем же выгоне. Тут-то он припустил без оглядки, — вдруг черт опять на него нападет?

— Известно, черт! Никто другой! — откликается чей-то тоненький голосок.

А другой подхватывает:

— Не призвал бы Скрувер господа на помощь, так наутро от него одни бы косточки остались. Сколько таких загубленных находили! И косточек не собрать, по всей земле раскиданы.

— Или же с полгода отлежал бы без памяти. Вот хоть меня взять. Вроде пустяковина, а целый месяц провалялся.

Это голос моего деда. И разом загомонили во всех углах:

— Что с тобой приключилось? Где? Когда?

И дед начинает рассказывать:

— Было это еще до того, как моя каурая кобылка хребтину сломала. Ехал я поутру в имение на работу. Да только вижу — рано выехал. Чего ж мне там околачиваться, пока староста придет? На Пундаранском выгоне молодой лесок, дай, думаю, заеду туда, малость вздремну. Зорька только-только занимается. Слез я с кобылы, привязал ее к березе, да и улегся рядом. Вдруг слышу: кто-то говорит: «Уходи с моего места!» Я встрепенулся, по сторонам озираюсь… Никого! Кобылка моя стоит, голову опустила. Только закрыл глаза — опять меня кто-то гонит. А сон смаривает — спасу нет. Ну и уснул, где лег. Потом кобыла моя фыркнула, и я проснулся. Солнышко вот-вот покажется. Жаворонки поют-заливаются, — в ушах звенит. Иду в имение, а меня дрожь колотит. Работал я в тот день с трудом превеликим, отмаялся с грехом пополам, а дома как лег — целый месяц головы не подымал.

— Недаром люди сказывают: нельзя на том месте оставаться, ежели с него гонят.

— Там, верно, человека загубили…

— Говорят, на таких местах находили человечьи кости.

— Да… И еще было… — Дед мой снова заводит рассказ: — В тот раз я был не один, а с Ецисом Оглеником. Мы с ним навоз возили. Управились — хозяйка накормила нас ужином, и поехали мы в ночное. Пастухи еще не успели коров загнать, а мы с устатку повалились и уснули. Вдруг слышу — что за черт, кто-то внятно, громко говорит: «Микель, ты чего на мое место лег?» Подымаю голову, вижу, солнышко закатывается, ясное-ясное.

— Ецис, — окликаю, — ты мне чего говорил?

— Не толкайся, — бурчит Ецис и накрывается тулупом с головой.

Выходит, опять дело неладно. Беру я свой сенник и перекладываю дальше, за Ециса. Тут он голову поднял, спрашивает, что со мной.

— Меня, — отвечаю, — с места гонят.

Смотрю, Ецис тоже подхватывается и перекидывает дальше свой сенник, за мной. А я — за ним. Он опять за мной. Отодвинулись мы далеконько от того места, и ничего с нами худого не случилось.

— Видишь! А ослушался бы, опять бы какая-нибудь хвороба напала.

— Не ослушаешься, коли с места сгоняют… Когда просто по имени окликнут, и то жди беды. А отзываться и не думай!

— Истинная правда, — встревает писклявый женский голосок. — Помните, что с Илжей стало — бабкой Грининого Яниса. Ей голову свернуло на правое плечо. До самой смерти увечная проходила. Малой девчонкой пошла она в полдень по ягоды на вырубку. Жара стояла страшенная. Вдруг из кустов будто родная мать ее кличет: «Илжа, Ил-жу-у!» Девчонка сдуру возьми да отзовись. Тут разом ветер задул, и к ней, с пенька на пенек вприскочку, подлетел какой-то темно-красный пучок. Илжа оцепенела и с перепугу пригнула голову к правому плечу; так весь век и проходила.

— И с сестрой Арума Лиепиня в точности такое было, — подхватывает другой женский голос. — Вывела она ночью ребятенка на двор. Погода стояла тихая, без ветра, а только видит, катится по дорожке вроде бы пучок волос, подкатился к ее парнишке и сгинул. Малец ничего худого не почуял, не жаловался, а только на другой день занемог и помер.