Белая горячка. Delirium Tremens - [12]

– И правильно, что не помнишь. Потому что этого никогда не было. Как и сейчас – меня здесь нет. Это твои нереализованные желания, а вовсе не я. И эту Синюю я тоже не знаю. Как и она меня. Это все ваши нереализованные желания. Прощай, Мэн, – и Певица стала таять в воздухе, а потом снова материализовалась, но уже в виде Медсестры.

Мэн видел ее сквозь щиплющиеся от пота глаза. Видел и не верил. Он был уверен, что она такой же глюк, как и Певица, как и все его ранние нереализованные желания. И вдруг понял, что ему страшно хорошо, что эта женщина сидит на его кровати, пусть это и глюк. Он хотел погладить ее по руке, но руки, как уже сообщалось ранее, были привязаны. Он виновато улыбнулся. Тогда Медсестра накрыла своей рукой кисть Мэна и стала ее медленно поглаживать.

– А я, когда пришла на дежурство, решила, что вас перевели в санаторное, а оно вот как оказалось. Вот я и решила навестить. Я тут в нашей столовой выпечки купила. И сока.

И она стала кормить Мэна, так как руки у него были привязаны. Как уже говорилось два раза.

– А мне? – раздался голос Синей. – А мне пирожок, Певица?

– На… – кинула Медсестра и заткнула рот Синей пирожком с курагой.

Синяя стала жадно жевать, запрокинув голову, чтобы не уронить пирожок. Она заглатывала его, как удав проталкивает большую добычу внутрь себя без помощи рук, которых, как широко известно, у удава нет, а у Синей рук, считай, что тоже не было. Так как они были привязаны. Как об этом говорилось уже три раза.

– Ну, ладно, – сказала Медсестра, – поели. Уже хорошо. Ваша Жена внизу на лавочке сидит, но ее сюда не пускают. В реанимацию вообще никого не пускают. Кроме своих. Вы хотите ее видеть? Она – молодая.

– Да, – с наиболее возможной гордостью подтвердил Мэн, – на год моложе меня.

– А я думала, лет на пятнадцать, – удивилась Медсестра. – Это странно, обычно с такими, как вы, женщины стареют очень быстро. Умеете вы вытягивать из женщины все соки до поры. Я ее сейчас приведу.

Она похлопала Мэна по голой ноге и вышла из реанимационной палаты.

– Что-то все это очень странно, – сказал Мужик, прикрывая Мэна простыней. – Никогда эта Медсестра сюда не заглядывала.

– А ты-то при чем? – оторопел Мэн. – Ты-то какой алкаш?

– Обыкновенный… ну, не совсем… Значит, так… – начал он, и в это время в реанимацию в сопровождении Медсестры вошла Жена.

Мэн к этому был не готов. Он еще не мог смотреть ей в глаза, потому что не знал, что натворил во время запоя. Как именно он обидел Жену. В том, что обидел, он не сомневался, потому что в его характере была некоторая способность к нанесению боли близким, проявляющаяся именно во время запоя. В это время Дьявол, сидящий в Мэне, выползал на поверхность и оказывался сильнее тихого мирного Бога, соседствующего в Мэне рядом с Дьяволом. Любовь к ближнему становилась искаженной и оборачивалась пыткой для всех, кто общался с Мэном. А с Мэном во время запоя общалась только Жена. И Пес. Который, ненавидя похмельного Мэна, тем не менее пытался его как-то успокоить, вылизывая дрожащую руку, и брезгливо-ласково лизал лицо. А когда опохмелившийся Мэн засыпал, Пес ложился у него в ногах, и собачье тепло и ласка проникали в тело и мозг Мэна, помогая заснуть и уползти из этого мира в мир, где были только покой и спокойная безнадега.

Так что Жену Мэн видеть был не готов. Поэтому он закрыл глаза и сделал вид, что не слышит громкого оха Жены, увидевшей распятого Мэна. Он не услышал ее слов: ему же больно, он не услышал ответа Медсестры, что с этим ничего не сделаешь, что так положено, и слов Мужика: это у нас такая работа, мадам, похоже, что он выкарабкается, не то что эти, и слов «спасибо, мадам», поняв, что Жена дала ему денег, он не услышал ничего. А услышал он только удаляющиеся шаги Жены и слова Медсестры, обращенные к Мужику: «Жалко…» – а потом и ее удаляющиеся шаги. Только тогда он открыл глаза. И Мужик продолжил, словно не было прихода Жены, словно разговор и не прерывался. И он, и Мэн все прекрасно понимали.

– Значит, так… Был себе партийный инструктор. А потом что-то клюнуло. В 68-м году. Он вышел из рядов. А на работу его не брали. Во-первых, потому, что он, кроме партийной работы, ничего не умел. А во-вторых, и это главное, в той жизни лучше было быть невступившим, чем исключенным. Так что сберкнижка очень быстро отощала. Сын женился и свалил жить к молодой жене. А свою жену он однажды, заснув на собственном сорокалетии, по пробуждении застал под своим бывшим товарищем по партии. Он дал ей по роже, взял оставшиеся деньги и умотал в родительское село, в избу, где вылупился из материнского влагалища. Родителей, понятное дело, в живых он не застал, но изба стояла. Он купил на все деньги водки, пил беспробудно две недели, пока не кончились деньги. Есть у них такая способность. Тогда он одолжил у соседки кило сахара, пачку дрожжей, выпил и то, и другое с водой и лег брюхом на печь, чтобы сахар с дрожжами в животе забродили и произвели необходимый эффект. Брожение произошло, но дало неожиданный для него эффект. Продукты брожения ударили не в голову, а в другое место. В избе стало невозможно жить. Тогда он поджег избу и сел на завалинку соседки полюбоваться на пламя. Он было бросился в него, но соседский мужик и его последний, не уехавший в город сын перехватили его и сдали сюда, в этом дурдом. Его выходили, а потому как идти ему было некуда, то его оставили здесь. Спал он тут же, на периодически освобождавшихся койках. Что медперсоналу было удобно, так как он отличался весьма внушительной силой и был всегда под рукой. Зарплата была грошовой, да и была ему не нужна. Питался он вместе с больными, а потратить ее ему было некуда. Вот уже почти три десятка лет он не выходил из корпуса. Изредка к нему приезжала его постаревшая жена, плакала и забирала скопившиеся деньги. Вот такие вот дела, Мэн, – закончил Мужик. Встал и ушел.