Бегущий за ветром - [96]

Сияющий Баба аплодирует мне с крыши.

Смотрю на Сохраба.

Он кривит рот.

Он улыбается!

Не может быть!

Ватага мальчишек уже кинулась вдогонку за змеем.

Моргаю, и улыбка исчезает с лица мальчика.

Но она была! Я сам видел!

— Хочешь, я принесу тебе этого змея?

Кадык у Сохраба дергается. Волосы развеваются по ветру.

По-моему, он кивает.

Слышу собственный голос:

— Для тебя хоть тысячу раз подряд!

Бросаюсь вслед за змеем.

Всего-навсего улыбка. Она ничего не решает, ничего не исправляет. Такая мелочь. Вздрогнувший листок на ветке, с которой вспорхнула испуганная птица.

Но для меня это знак. Для меня это первая растаявшая снежинка — предвестник весны.

Бегу. Взрослый мужик в толпе визжащих детей. Смешно, наверное. Но это неважно. Ветер холодит мне лицо. На губах у меня улыбка шириной с Панджшерское ущелье.

Я бегу.

Халед Хоссейни о своем романе

Амир сам скажет вам, что он не является ни самым благородным, ни самым храбрым мужчиной. Но три года назад он совершил благородный и храбрый поступок. Он вернулся в талибанский Афганистан после двадцати лет отсутствия, чтобы искупить свой детский грех предательства. Он вернулся, чтобы спасти ребенка, которого никогда не видел, и тем самым спасти себя от собственного проклятия. Путешествие это едва не стоило ему жизни. И всему виной я. Ведь в конце концов, это я создал Амира, который является главным героем моего романа «Бегущий за воздушным змеем».

В 2003 году, когда моя книга ушла в печать, я повторил путешествие моего героя, сев в «Боинг-727» рейсом на Кабул. Как и Амир, я не был там очень много лет, целых 27, мне было 11, когда я покинул Афганистан. И теперь я возвращался туда 37-летним врачом, живущим в Северной Калифорнии, писателем, мужем и отцом двух детей. Я не отрываясь смотрел в иллюминатор, надеясь, что в прорехах между облаками увижу Кабул. И, когда это случилось, я словно слился со своей книгой и своим героем, я стал Амиром и вдруг ощутил родство с древней землей, которая виднелась далеко внизу. Это очень удивило меня. Я ведь и думать о ней забыл. Но выходит, дело обстояло иначе. И Афганистан тоже не забыл меня. Бытует мнение, что человек пишет о том, что он испытал. Я же собирался испытать то, что написал.

Мое двухнедельное пребывание в Кабуле окрасилось совершенно ирреальными оттенками, ибо каждый день я видел те места и те предметы, которые я уже видел — глазами Амира, в своем воображении. Но так же, как и Амир, я чувствовал себя туристом на собственной родине. Мы оба слишком долго не были здесь, мы не участвовали в двух войнах, бушевавших здесь, мы не страдали с остальными афганцами. Я писал о чувстве вины Амира. Теперь я и сам испытал то же чувство.

Граница между воспоминаниями Амира и моими собственными стерлась. На страницах книги Амир переживал мои воспоминания, а теперь я переживал его. Я помнил красивую улицу Джаде, а теперь здесь руины, груды щебня, остатки стен в выбоинах от пуль, за которыми нищие нашли себе пристанище. Я помнил, как отец покупал мне на этой улице мороженое. И я помнил, как Амир и его верный друг Хасан покупали на этой же улице бумажных змеев — у слепого старика по имени Сайфо. Я посидел на осыпающихся ступенях «Кино-парка», где мы с братом частенько смотрели советские фильмы и где Амир с Хасаном смотрели свое любимое кино «Великолепная семерка» — не менее тринадцати раз. Вместе с Амиром я заглянул в дымные, тесные кебабные, куда водили нас наши отцы и где все так же, спустя столько лет, у открытого огня сидели по-турецки мужчины, исходя потом и раздувая угли под вертелами с шипящими кебабами. Вместе с Амиром мы пристально вглядывались в синее небо над садами Бабура, правившего в XVI веке, и ловили глазами бумажного змея, плывущего высоко-высоко над городом. Я смотрел в небо и думал о том солнечном зимнем дне в 1975-м, когда 12-летний Амир сделал выбор и предал Хасана, который боготворил его. Этот день будет преследовать его всю жизнь. А сделай он иной выбор, то остался бы в Афганистане и с талибами.

Я сидел на трибуне стадиона «Гази» и наблюдал за новогодней процессией, в которой участвовали тысячи афганцев. Я смотрел на них и видел своего отца и себя, играющих в бозкаши, а еще я видел Амира, который был свидетелем талибской расправы над двумя любовниками — вон там, у стойки южных ворот, где сейчас группа молодых людей в традиционной одежде танцует танец атан.

Но особенно вымысел и правда слились воедино, когда я отыскал наш старый дом в районе Вазир-Акбар-Хан, дом, в котором я вырос, так же как и Амир вырос в соседнем доме. Мне потребовалось три дня поисков, адреса я не помнил, а все вокруг изменилось до неузнаваемости. Но я искал и искал, пока не наткнулся на знакомую арку.

Я вошел в дом, и солдаты, обитавшие там теперь, оказались настолько любезны, что позволили мне мой ностальгический тур. И я увидел, что краска на моем доме, как и на доме Амира, облезла, трава пожухла, деревьев во дворике больше не было, а стена, ограждавшая двор, почти обрушилась. Как и Амира, меня поразило, каким же маленьким оказался мой дом по сравнению с тем, что жил в моей памяти. И — клянусь! — когда я вышел за ворота, то увидел на асфальте то самое гудронное пятно в виде кляксы Роршаха, которое увидел и Амир. Я попрощался с солдатами и пошел прочь, и во мне росло чувство, что если бы я не написал «Бегущего за ветром», то моя встреча с отчим домом потрясла бы меня гораздо сильнее. Ведь я уже пережил ее — в книге. Я стоял рядом с Амиром в воротах его дома и вместе с ним переживал потерю. Я видел, как он положил руки на ржавые штыри ограды, и мы вместе вглядывались в просевшую крышу и раскрошившееся крыльцо.