Бегство от Франка - [108]

Ни один человек в этом соборе не знал Франка. И чем больше я замерзала, тем сильнее была моя ярость. Я отказывалась примириться с действительностью! Франк не умер! Я хотела вернуть его немедленно по возвращении в Осло! Мы с Аннунген прекрасно поделили бы его между собой. Я была готова даже к такому компромиссу. Зачем было строить эти стены, если они не могут внять неистовым мольбам?

Я неслась по городу и не могла миновать реки, по-видимому, это был Арлансон. Довольно скромная речушка. Песчаные берега заросли полевыми цветами и кустарником, скамейки. Без особого желания я осмотрела статую Сида, великого сына этого города, чью биографию я даже не удосужилась прочитать. Установленный на цоколе рыцарь в седле с поднятым мечом и бородой, похожей на всклокоченную шкуру. Несомненно жестокий и безжалостный воин. Почерневший от старости и огороженный толстой цепью, прикрепленной к четырем бетонным тумбам. Словно власти опасались, что туристы или какой-нибудь другой сброд могут осквернить героя. Или засунуть многотонную статую в перекинутую через плечо сумку и уйти. За спиной Сида стоял высокий урод шестидесятых годов. Большой градусник под крышей показывал двадцать три градуса в тени. А у меня от холода стучали зубы.

К счастью, я нашла свободный столик на площади перед театром. Заказав кофе, я вытянула ноги так, чтобы на них падало солнце. Ветки деревьев надо мной были голые и сплелись друг с другом. Природа вынудила их срастись, стать сиамским близнецом со своим соседом. Обмениваясь почвенной влагой, они отказались от своей индивидуальности. Единственное, что у каждого дерева было свое, — это ствол и корни. И, словно этого было недостаточно, каждому дереву приходилось мириться с тем, что его соседи питаются привозными удобрениями и водой за счет чужой корневой системы, ослабленной тем, что его ветви срослись с ветвями соседей. Забавный способ обращения со свободным деревом. Прикованное к своему корню, оно одновременно служило тюрьмой для других деревьев, вздымая к небу общие ветви.

На следующее утро я поехала дальше мимо бесконечных, плоских пахотных полей, а деревни, чем реже они попадались, тем больше радовали глаз путников. Это была огромная грудь Испании. Вдалеке виднелись снежные вершины гор, и в течение дня мы с «хондой» поднялись на высоту от тысячи до тысячи трехсот метров над уровнем моря. Если бы норвежские тролли знали об этих горных массивах и долинах с крутыми склонами, они бы поспешили эмигрировать в Испанию, что нанесло бы непоправимый урон норвежской народной душе.

Потом начался безумный спуск по шоссе 630. Солнце жгло, и я включила охладитель воздуха. В одном месте я остановилась возле отеля, прилепившегося к краю обрыва, вышла на смотровую площадку и подошла к кирпичной ограде — последней помехе на пути в бездну. Я глубоко затягивалась свежим воздухом, приправленным выхлопными газами трейлера, который на большой скорости покинул стоянку. К горлу подкатила тошнота, когда я заглянула в пропасть и поняла, что ждет нас с «хондой». Синеющих вершин было не семь, как в сказке Асбьёрнсона и Му[32], а гораздо больше. Их отвесные склоны обрывались вниз. Узкая лента дороги вилась крутым серпантином, и движение было весьма оживленное, хотя на ней едва ли могли уместиться полторы машины. И, тем не менее, там, на смотровой площадке, я уже тосковала по своей «хонде» и ее искусственно охлажденному воздуху. Тосковала по искусственной надежности, которую давал мне салон машины, и по «кенгурятнику», отделявшему меня от действительности. Может, я начала обретать храбрость? Или просто хотела, чтобы все осталось уже позади?

Встреча с мужчинами на Северном Берегу

Сперва мне снилось, что я лежу и мои ноги и вся нижняя часть туловища покоятся в Бискайском заливе, или, как было написано на моей карте, — Golfo de Vizcaya. В полусне я не заметила ни одной баскской бомбы. А вот результат невоздержанного употребления вина был весьма ощутим. Облегчение после конца спуска и эйфория от свидания с морем стерли тот порог, который женщине нельзя было переступать.

Город назывался Хихон. Простыня была сырая и холодная, голова горела. Я встала, чтобы посмотреть, на чем я лежу. Оказалось, я спала на клеенке, поверх которой была постелена тонкая, как папиросная бумага, простыня. Видно, здесь приходилось дорого платить за то, чтобы с тобой обращались, как с малым ребенком. Фрида бы никогда не смирилась с таким обращением в отеле, рекомендованным путеводителем «Мишлен».

Как будто мало было того, что испанские и французские кровати сами по себе часто походили на орудие пыток. Твердую, как камень, подушку, созданную для динозавров, приходилось делить с товарищем по кровати. Тому, у кого он был. Пододеяльник был так прочно засунут под матрац, что усталому путнику было почти невозможно найти отверстие, чтобы вползти под него. В результате этих усилий появлялся бесформенный тряпичный ком, мало пригодный для нормального сна. Кроме того, человеку приходилось впитывать свой собственный пот. Я решительно содрала с себя эту липкую серость и попыталась заново заправить кровать. Покончив с этим, я окончательно проснулась и неприкаянно кружила по комнате, пытаясь прийти в себя.