Бегство от безопасности - [57]

— Вот к твоим дверям подходят убийцы. Ты боишься?

— Нет, — ответил он, представляя. — Они не убийцы, они мои друзья. Мы — актеры в пьесе. Мы выбираем роли и играем их.

— Они достают мечи. Ты боишься их?

— Я их люблю, — сказал он.

— Вот, — сказал я. — Теперь ты знаешь, на что похожа безусловная любовь. Не нужно быть святым, каждый на это способен; отбрось пространство-время, и будет уже неважно, убьют они тебя или нет.

Через минуту Дикки открыл глаза и передвинулся к концу стабилизатора, чтобы я мог отполировать участок, на котором он сидел.

— Интересно. Справедливо ли обратное? Чем больше я забочусь о самосохранении, тем меньше я способен на безусловную любовь.

— Можем выяснить.

— О'кей.

Он закрыл глаза в ожидании.

— Представь себе, что ты — мирный и скромный фермер, — сказал я. — У тебя есть три вещи, которые тебе дороже всего на свете: твоя семья, твоя земля и твои нарциссовые поля. Ты и твоя жена растите детей и нарциссы в той же долине, которую возделывали твои родители. Ты родился на этой земле и здесь же собираешься умереть.

— Ого, — сказал он. — Что-то должно произойти.

— Ага. Скотоводы, Дикки. Им нужна твоя ферма, чтобы проложить прямую дорогу к железнодорожной ветке, а ты отказался ее продать. Они угрожали тебе, но ты стоял на своем. Теперь они перешли от угроз к действиям: сегодня в полдень они собираются захватить твою ферму силой. Отдай свою землю и оставь умирать свои цветы, либо умрешь сам.

— Ничего себе, — сказал он, представляя.

— Ты напуган?

— Да.

— Уже почти полдень, Дикки. Он уже едут, дюжина вооруженных мужчин верхом на лошадях, в облаке пыли, стреляя из револьверов, гоня стадо лонгхорнов на твои зеленые поля. Испытываешь ли ты к ним безусловную любовь?

— НЕТ! — сказал он.

— Вот видишь…

— Я собрал всех соседей, — сказал он. — У каждого из нас многозарядное ружье; вдоль ограды я закопал динамит. Только ступите на мои цветы, вы, крутые парни, как получите такой пинок, что побежите обратно еще быстрее, чем пришли сюда! Только посмейте нас тронуть, и это будет последнее, что вы сделаете в вашей жизни!

— Ты понял идею, — сказал я, улыбаясь его воинственности. — Видишь, как это отличается от безусловной…

— Не останавливай меня, — сказал он. — Дай мне взорвать их к чертям! Я рассмеялся.

— Дикки, это всего лишь мысленный эксперимент, а не резня!

Он открыл глаза.

— Боом… — сердито произнес он. — Никто не отберет мою землю!

Я усмехнулся, пересадил его на верх фюзеляжа и, передвинув стремянку, начал полировать правое крыло Дейзи.

— Значит, безусловной Любовь становится только тогда, — произнес он наконец, — когда ее перестают заботить наши игры.

— Наши игры и наши цели, — сказал я. — Ни самосохранение, ни справедливость, ни мораль, ни совершенствование, ни образование, ни прогресс. Она любит нас такими, каковы мы есть, а не какими мы хотим казаться. Поэтому, наверное, смерть — такой шок. В ней наиболее сильно проявляется контраст между ролью и реальностью. Те, кому удалось вернуться буквально с того света, говорят, что эта любовь обрушивается, словно молот.

— И она одинакова для скотоводов и для фермеров, разводящих цветы?

— Для убийц и жертв, кротких и чудовищ. Одинаковая для всех. Абсолютная. Всеобъемлющая. Безусловная. Любовь.

Дикки лег на фюзеляж, прижавшись щекой к холодному металлу и наблюдая, как я работаю.

— Все эти вещи, которые ты мне рассказываешь, — откуда ты их узнал?

— Я надеялся, что ты это знаешь, — сказал я. — Сколько я себя помню, для меня всегда было важно: «Как устроена Вселенная? Когда она появилась»?

Я ожидал, что он что-нибудь мне сообщит, но если он и знал, в чем кроются истоки этого любопытства, то не собирался говорить.

— Откуда ты знаешь, что твои ответы правильны? — спросил он.

— Я этого и не знаю. Но каждый вопрос создает внутреннюю напряженность, которая потрескивает во мне, пока не находится ответ. Когда вопрос соприкасается с ответом, он заземляется на интуицию, происходит голубая вспышка, и напряженность уходит. Она не сообщает, «правильно» или «неправильно», а просто: «ответ получен».

Ого, подумал я в наступившей тишине, вмятина на передней кромке… мы, должно быть, попали в сгусток воздуха во время последнего полета.

— Приведи пример, — попросил он.

Я медленно полировал крыло, вспоминая.

— Когда я кочевал по стране, — начал я, — торгуя на пастбищах Среднего Запада полетами на старом Флите, некоторое время я ощущал вину. Честно ли было с моей стороны жить подобным образом, летя за ветром и зарабатывая этим на жизнь, когда другие люди вынуждены трудиться с девяти и до пяти? Но ведь не каждый может вести кочевую жизнь, думал я.

— Это и было твоим вопросом? — сказал он.

— Это было той самой напряженностью, гудевшей во мне много недель: все не могут быть кочевниками. Почему же я не живу как другие? Справедливо ли, что я имею такие привилегии?

Он не видел эту картину: смешной, раздражительный, покрытый маслом авиатор, ночующий под крылом своего самолета, зарабатывающий долларовую бумажку с полета и мучающийся оттого, что он — самый счастливый парень в мире.

— Каков же был твой ответ? — спросил он, торжественный, как сова.