Беглец - [4]

Бэйн-Хипкисс выглядит обеспокоенным. Почему бы и нет? Это волнующая история. В мире полно вещей, вызывающих отвращение. Не все в жизни «виставижн» и «тандербердз». Даже шоколадки «Марс» обладают скрытой сутью, опасной в глубине. Искоренением риска пусть занимаются женские организации и фонды, лишь меньшинство — увы! — может быть великими грешниками.

— Вот так я и стал убежденным антиклерикалом. Не любил больше Господа, не ежился от слов «сын мой». Я бежал от ряс, где бы они не появлялись, предавал анафеме все, что прилично, богохульствовал, писал поганые лимерики, срифмованные под «монашку-какашку», словом, был в упоительном полном отлучении. Потом мне стало ясно, что это не игра в одни ворота, как казалось вначале, что за мной погоня.

— А…

— Это открылось мне благодаря брату-расстриге из Ордена Гроба Господня, не слишком сообразительному человеку, но сохранившему добро в тайниках сердца, он восемь лет проработал поваром во дворце епископа. Он утверждал, что на стене в кабинете епископа висит карта, и в нее воткнуты булавки, отмечающие тех из епархии, чьи души под вопросом.

— Господи всемогущий! — ругается Бэйн-Хипкисс, мне кажется, или тут слабо веет…

— Она дисциплинированно обновлялась коадъютором, довольно политизированным человеком. Каковыми, по моему опыту, является большинство церковных функционеров ниже епископского ранга. Парадоксально, но сам епископ — святой.

Бэйн-Хипкисс смотрит недоверчиво:

— Вы все еще верите в святых?

— Я верю в святых,

святую воду,

коробки для пожертвований,

пепел в Пепельную Среду,

лилии на Пасху,

ясли, кадила, хоры,

стихари, библии, митры, мучеников,

маленькие красные огоньки,

дам из Алтарного Общества,

Рыцарей Колумба,

сутаны и лампады,

божий промысел и индульгенции,

в силу молитвы,

Преосвященства и Высокопреподобия,

дарохранительницы и дароносицы,

звон колоколов и пение людей,

вино и хлеб,

Сестер, Братьев, Отцов,

право убежища,

первосвятительство Папы Римского,

буллы и конкордаты,

Указующий Перст и Судный День,

в Рай и Ад,

я верю во все это. В это невозможно не верить. Вот от этого все так сложно.

— Но тогда…

— Баскетбол. В него я не верю.

За этой фразой большее. Это был первый ритуал, открывший мне возможность других ритуалов, других праздников, например, «Крови Дракулы», «Поразительном Колоссе», «Оно покорило мир». В силах ли Бэйн-Хипкисс постичь этот славный теологический вопрос: каждый верит в то, во что может, и следует за этим видением, что столь ярко возвышает и унижает мир? Оставшись в темноте, наедине с собой, каждый жертвует «Поразительному Колоссу» все надежды и желания, пока епископ рассылает свои патрули, хитрых старых попов, величавые парочки монахинь с простыми поручениями. Я помню год, когда все носили черное, как я нырял в парадные, как непристойно спешил, переходя улицу!

Бэйн-Хипкисс заливается румянцем, ему неловко, сучит ногами, открывает рот:

— Я хочу исповедоваться.

— Исповедуйтесь, — понуждаю я, — не стесняйтесь.

— Я сюда послан.

И прямо под носом, и в Тибете у них есть агенты, даже в монастырях у лам.

— Это мне кое-что напоминает, — констатирую я, но Бэйн-Хипкисс встает, поднимает руку к голове, командует: «Смотрите!». Берлигейм съеживается, а он сдирает свою кожу. Умный Бэйн-Хипкисс, он сделал меня, я сижу с открытым ртом, он стоит, усмехаясь, с кожей болтающейся на лапе, словно дохлая кухонная тряпка. Он белый! Я притворяюсь невозмутимым. — Это напоминает мне, касательно мысли, сказанной ранее, и фильм, что мы сейчас смотрим, — интересный тому пример…

Но он обрывает меня.

— Ваша позиция, в целом еретичная, имеет свой резон, — констатирует он, — но с другой стороны, мы не можем позволить, чтобы целостность нашей операции была поставлена под вопрос, волей-неволей, людьми со смешными идеями. Отец Блау ошибался, мы тоже стадо не без паршивых овец. С другой стороны, если каждый из нашей паствы вздумает покинуть нас, то кто же спасется? Вы должны стать первым. Мне пришлось использовать это (виновато показывает фальшивое лицо), чтобы приблизиться к вам, это ради здоровья вашей души.

Болбочет гололицый Бэйн-Хипкисс. Неужели Бчрлигейм схвачен, должен ли он сдаться? Ведь все еще есть знак с надписью «ВЫХОД», в сортир, на стульчак, в форточку.

— Я уполномочен применить силу, — извещает он, хмурясь.

— Касательно мысли, упомянутой выше, — замечаю я, — или начинавшей упоминаться, фильм, что мы смотрим, — сам по себе ритуал, множество людей смотрит такие фильмы и отказывается понимать то, что в них говорится. Согласи…

— В настоящее время у меня есть более срочное дело, — говорит он, сами пойдете?

— Нет, — твердо отвечаю я. — Обратите внимание на фильм, он пытается сказать вам кое-что, откровения не так часты в наше время, чтобы позволить себе швыряться ими налево и направо.

— Я должен предупредить вас, — говорит он, — что для человека, исполненного рвения, нет преград. Рвение, — гордо продолжает он, — это мое отчество.

— Я не пошевелюсь.

— Должны.

Теперь Бэйн-Хипкисс легко передвигается на маленьких священничьих ножках, боком минуя ряды сидений. Хитрая улыбка на лице выдает его иерархическую принадлежность, руки невинно сжаты на животе, чтобы продемонстрировать чистоту намерения. Странные повизгивания, как в «Ночи Кровавого Зверя», пугающе красноватый оттенок неба, как в «Оно покорило мир». Откуда они исходят? Сладость, текущая из-под кресел, стала всепоглощающей. Я попытался предостеречь его, но тщетно, он не слышит. Выхватываю футляр из кармана пиджака, вставляю иглу в смертельное инструмента, пригибаюсь в готовности. Бэйн-Хипкисс приближается, глаза закрыты в мистическом экстазе. Я хватаю его за глотку, погружаю жало в шею, его глаза выпучиваются, лицо корчится, он оседает, дрожа, мешком посреди сидений, через мгновение он залает, как собака.