Бег по краю - [20]

– Ну, ничего, – он приподнялся. – Этим, – он многозначительно постучал пальцем по бумагам, лежавшим на его столе, – я враз обрублю все нити. Все метро будет считаться со мной, и сам Москвин приползет на коленях, моля о мире… Если вообще останется, кому приползти.

Он даже не заметил, как произнес свои мысли вслух. Его размышления прервала появившаяся в дверях массивная фигура. «Маргарет взбучку надо дать, кто посмел так бесцеремонно…» Но зарождающийся гнев сразу утих, так как Марк узнал в этой массе мускулов, перегородивших дверь, своего брата. Только ему было позволено входить в святая святых Рейха без предварительного доклада. Да и как его остановишь? За двадцать лет Сергей стал еще массивней, было ощущение, что он каким-то чудом сумел засунуть себе под кожу еще один комплект мышц, кроме тех, что полагались ему природой. Бритая под ноль голова, небольшие, но неожиданно умные глаза на грубом лице под мощными надбровными дугами. Сейчас глаза брата смеялись. Марк помнил этот взгляд с детства, и говорил он о том, что Сергей крайне доволен собой.

Оставаясь в проеме, что было альтернативой закрытой сейфовой двери, начальник силовых структур ненавязчиво ткнул мускулистым пальцем в бумаги на столе брата:

– Как тебе протокольчики? – несмотря на незначительное образование, у Сергея был весьма пытливый ум, и он очень четко чувствовал выгоду для себя, для своей семьи, Рейха – что для него, по большому счету, было одним и тем же. – Ребятки мои молодцы, как считаешь?

Фюрер улыбнулся и пропустил мимо ушей явно фамильярное отношение – Марк не сердился на брата. Он по-своему любил этого прямолинейного в суждениях, но неглупого бугая. Несмотря на разницу в полтора года, Марк позволял Сергею такое покровительственное отношение, сложившееся между ними еще с детства. Хотя старший никогда не наглел и в официальных кругах всегда держал субординацию.

– Молодцы, ты даже не представляешь, какие молодцы твои… Где они это нарыли?

– Длинная история. Помнишь следака, которого мы приютили после катастрофы?

– Опера с Петровки? Помню этого полицейского, конечно, помню. Он нам всю оборону станции наладил и тебя, дурака, уму-разуму научил. Не только мышцами играть, но и головой пользоваться. Так он, мне говорили, при смерти – в лазарете от рака мается.

– Помер болезный. Дня четыре как. Так вот, перед смертью он моим эсбэшникам месторасположение их и передал. В благодарность, так сказать. А бойцы из шталкерваффен добыли. Где он их двадцать лет хранил, не спрашивай, я по этому поводу со своей службой еще разберусь. Буквально под носом лежали. Как досмотр и обыски делали? Банному хвост накручу, будь уверен. А то брюхо вон разожрал, а службу не тащит. Хорошо еще, что эти бумажки к нам попали, а не… – он неопределенно покрутил пальцем в воздухе, потому что кому бы эти бумаги ни попали, для Рейха ничего хорошего это не предвещало.

Марк не хотел вникать в «кухню» брата. Но с выводом Сергея был совершенно согласен. Это не документ, а бомба, причем в прямом смысле этого слова. Бомба, способная перевернуть в войне все с ног на голову. Да какое там, в войне? При правильной постановке вопроса, во всем метро. Он встал из-за стола и, аккуратно сложив документы в черную папку, подошел к брату.

– Я созвал руководство. В течение получаса всех соберут, – фюрер внимательно посмотрел в довольные смеющиеся глаза Сергея Черного. – Пошли, брат, в зал. Пора разбередить наше болото.

***

Лизхен напряженно смотрела на Георгия Ивановича. Они столкнулись случайно в переходе между Пушкинской и Тверской, в тот момент, когда девушка после очередного допроса возвращалась в свою палатку. Она устала и хотела только одного – побыстрее попасть домой на Пушкинскую. А тут… Ни к чему не обязывающий пустой разговор. Просто дань этикету и вежливости. С одной стороны, Георгий Иванович не был ей неприятен, он был намного старше ее и по возрасту годился ей в отцы, но Лизхен почему-то не чувствовала этой разницы. Ее смущало другое, слишком он был непохож на нацистов Четвертого рейха. Вроде и носил он ту же черную форму в звании штандартенфюрера, и внимательные серые глаза, изучающие ее, не располагали к себе, но что-то было не так… Своей особенностью она чувствовала, что Штольц чужд Рейху. Чужд, так же как и она сама. Это одновременно и сближало их, и пугало девушку. Ее жизнь всегда была на грани, а Лизхен привыкла рассчитывать и доверять только себе. Вся ее сущность кричала, что надо держаться подальше от этих глаз: внимательных, умных, но не могла, даже понимая, что это ее погубит. Девушка вздрогнула, когда Георгий Иванович, поддерживая ее на ступеньках, тактично прикоснулся к локтю. «А может, он меня спасет?» Хотелось верить в это, но опыт жизни восемнадцати лет среди нацистов быстро вернул ее на грешную землю. Она как бы ненавязчиво отстранилась, прикоснувшись к руке штандартенфюрера.

Ее словно ударило током. Глаза расширились и с недоверием посмотрели на Штольца. То, о чем Лизхен только догадывалась, предполагала, может, интуитивно чувствовала, теперь осознала совершенно четко. Он чужой здесь! Даже, наверное, не менее чужой, чем она сама. А эта форма – это всего лишь маска. Все, как и у нее. И самое страшное, она поняла, что он тоже знает о ее особенности. Хотя, может быть, и не знает, но определенно понимает. Это знание было и оружием, и уязвимостью обоих, и Елизавета Мурашова теперь не знала, что с этим делать. Определенно стоило обдумать эту информацию. Смущенно улыбнувшись, она вежливо распрощалась с Георгием Ивановичем и легкой походкой скрылась среди палаток.