Бег на один километр - [3]

В мире что-то перевернулось, а потом стало на свои места. Впрочем, судя по беззаботным лицам прохожих, в мире все оставалось по-прежнему. Если что-то и перевернулось, то в моей голове. Галлюцинация вследствие физической перегрузки. А что тут особенного?

Наверняка парочка немецких профессоров еще в прошлом веке описала подобное явление, и с тех пор оно зовется их именами.

Какой-нибудь синдром Кнопфа - Танненбаума. Красиво и непонятно.

Я отдышался и побрел домой, придумывая своему синдрому новые звучные названия. Тимирязев стоял на своем обычном месте и все так же глядел на кинотеатр. Отсюда я сделал вывод, что недомогание кончилось.

На следующий день я пришел к Тимирязеву, дав себе зарок бежать не более километра, причем в самом щадящем темпе. Гордясь своим благоразумием, я совершенно спокойно, без намека на усталость, прошел половину дистанции. Никакой одышки, никакого колотья в боку. Вот и славно. Буду прибавлять день ото дня метров по двести - триста, потом немного увеличу темп, через месяц, глядишь, выйду на запланированный рубеж. Главное - не форсировать события.

Совершенно на ровном месте, без видимой причины, разрывая нехитрую цепочку моих рассуждений, меня, как и накануне, вдруг резко крутануло, и картина перед глазами поплыла, теряя резкость.

Но я уже знал, что через секунду резкость восстановится, и был готов поймать это ускользающее мгновение, понять, что же, в конце концов, со мной происходит.

Я машинально продолжал бежать. Все было почти как прежде, но чего-то в пейзаже недоставало. Что-то из него исчезло. Что?

На месте не было МХАТа. Вместо него громоздилась заброшенная кирпичная постройка, величественная и жалкая одновременно.

Сотни раз я проходил мимо нее. Лишь много лет спустя, когда я растерял всех школьных друзей, кроме Юры Прудника, эти каменные руины в самом центре Москвы превратились в театр.

И что-то в пейзаже было лишним. Я понял, что именно, как только заскрежетали колеса и раздались резкие звонки,- один, другой, третий раз нажали на педаль, чтобы расшевелить зазевавшихся прохожих,- я понял, что вдоль бульвара идет красный двухвагонный трамвай.

Трамвай как трамвай. Меня трудно им удивить, хотя я знаю точно, что здесь уже лет тридцать назад сняли рельсы. Просто у меня синдром. Синдром Бауэра - фон Линденгроссена. С кем не случается. Вот с этими, что бегут рядом со мной и впереди меня, с ними, должно быть, то же самое. Только отчего они все такие молодые, совсем мальчишки? И почему на них одинаковые голубые майки и черные трусы? И зачем я бегу вместе с ними, стараясь не отставать, и кто этот тощий, с сухими длинными ногами, что бежит впереди всех, и я так хочу догнать его, но знаю, знаю же, что никогда мне этого не сделать, потому что...

Стоп, сказал я себе. Спокойно. И не надо щипать себя за руку, потому что это не сон. Всему найдется объяснение. Не сейчас, так позже. А пока давай вперед, к финишу, и там, если очень захочется, можешь порассуждать.

И я бежал, стараясь не рассуждать, последнюю сотню метров до финиша, но сердце мое колотилось сильнее прежнего. Там, слева, за оградой бульвара, есть сквер с фонтаном, и у фонтана обычно сидят люди на скамейках, сто раз я видел это, проезжая мимо на троллейбусе, сидят, конечно, если погода хорошая, а в плохую фонтан не работал, но сквер-то все равно оставался, и еще над ним, на стене углового дома по Сытинскому переулку, висят часы, по которым никак не понять, сколько же сейчас времени,- загадка часового искусства.

Так вот, сквера не было, и фонтана, и часов. Там стоял двухэтажный дом, и в нем кинотеатр "Новости дня", в котором я впервые познакомился с кинематографом, просмотрев ленту "Человек рассеянный". А рядом с кино шашлычная "Эльбрус", куда мы не раз захаживали после стипендии.

Бред. Синдром Бюхнера - Эрленмейера.

С головой, вывернутой влево, уставившись глазами на вывеску "Эльбруса", я чуть не налетел на пьедестал, который вместе со статуей Пушкина опять переехал на Тверской бульвар. Бежавшие со мной мальчишки в черном и голубом тоже остановились. Один тяжело отдувался, другой завязывал шнурок на тапочке, трое ребят отошли в сторону и над чем-то тихо смеялись. Их лица казались мне странно знакомыми.

Я переводил взгляд с одного лица на другое, пытался вспомнить, где и когда я их видел. И что более всего поражало меня - никто не обернулся в мою сторону, никто не воспринял меня как чужака, затесавшегося не в свою компанию.

За спиной раздался тяжелый топот, кто-то крикнул: "Давай, Слон, прибавь маленько",- и все засмеялись; я обернулся и увидел пухлого паренька, неуклюже переставляющего ноги. К его смуглому лбу прилипли черные пряди волос, он отдувался, но кое-как бежал, не переходя на шаг. "Вперед, элефант! Идешь на рекорд! Финиш королевского слона!" Не обращая внимания на выкрики, парень топал прямо на меня. Это был Юрка Прудник. Слон. Пятнадцатилетний Королевский Слон. Я и теперь редко обращаюсь к нему по имени, ему это не идет, зову его Слоном или Доком. То, что он станет доктором наук, не вызывало ни у кого сомнений с первого класса.