Бедолаги - [40]

22

В газете написали, что надо запастись одеялами, батарейками, свечами и консервами. Так писала «Гардиан»: одеяла, батарейки, свечи, консервы. Изабель купила батарейки. Батареек, в отличие от одеял, свечей, консервов, у них в доме не водилось, как, впрочем, и техники, работающей на батарейках. Это она точно вспомнила, когда вернулась на улицу Леди Маргарет, достала из пакета другие покупки (свежее молоко, два авокадо за один фунт, недозрелых и жестких) и размышляла, куда бы пристроить эти батарейки. Пять упаковок по четыре батарейки двух размеров. Авокадо она положила на подоконник, на солнышко.

Со дня ее приезда прошли две недели, Изабель уже тут прижилась, с удовольствием ходила по Леди Маргарет в Кентиш-Таун, с удовольствием ездила на метро в центр, и в опере они побывали, и Элистер очень славный. Работать дома было порой скучновато, ей недоставало Андраша, и Петера, и Сони, но ведь это только начало, может, она и здесь найдет заказы, клиентов, а главное — пришла пора заняться всерьез иллюстрациями, картинками к детским книгам. Раньше она рисовала, вот и теперь будет рисовать. Пока Берлин голосует против войны, Лондон со своими солдатами — несмотря на протесты и демонстрации — уже вступил в бой, призывает население запасаться батарейками, одеялами, свечами и продуктами, не сегодня завтра войдет в состояние войны, в пустыню, но кто знает, что будет в Лондоне. Комиссия по поиску оружия покинула Ирак. «Ведь нет ничего, — заметил Элистер, — они ничего не нашли. А Турция закрыла свое воздушное пространство. Что из этого выйдет?» Про батарейки она ему не сказала. Может, это ложная тревога, но все равно тревога.

Якоб показал ей газету, рассказал про одеяла, свечи, батарейки, а сам засмеялся. Не то чтобы она принимала все всерьез или вправду боялась, но смех здесь неуместен. Он не хотел ее обидеть, но она все равно злилась. Чем он вообще занимается? Своим клиентом Миллером? Виллой в Трептове? Якоб положил деньги в вазочку на комоде, он никогда не забывал добавить новую бумажку, это были деньги на хозяйство, которые она расходовала, когда ничего не снимала со своего берлинского счета.

— Что ты хочешь на ужин? — спросила Изабель громко и четко, но Якоб уже ушел наверх.

Она стала беспокойной, взбудораженной, не как в Берлине. Три-четыре раза в неделю готовила горячий ужин. Тащила пакеты в кухню, ставила на холодильник, разбирала, размещала, перекладывала продукты. Но в этот раз сначала подошла к обеденному столу, взяла газету, брошенную на стул.

— Наверно, нам все-таки нужен телевизор! — крикнула она Якобу наверх.

У него зазвонил мобильник, Изабель услышала этот звонок наверху, шаги, его голос. Пошла в кухню, разрезала толстый полиэтилен, достала гладкую, холодную курицу. «В духовке, — подумала она, — с чесноком, вином и тимьяном. Масло — или сливочное, или оливковое». После приезда в Лондон, после их первого ужина с Элистером и горошка в мятном соусе она стала готовить с удовольствием. Был слышен голос Якоба, но обращался он явно не к ней. Похоже, долго разговаривает. Чуточку лимонного сока. Черный перец. Плита медленно разогревалась. Рис она тоже приготовит в духовке. Окно кухни выходило в сад, но садом они до сих пор не пользовались, ни разу там не появились, будто сад был не их собственный, а общественный. По утрам, как только вставало солнце, гостиную внизу заливал ослепительный свет, ослепительным светом были залиты все комнаты с окнами на улицу, ничем не прикрытыми, не защищенными голыми ветвями платанов. И ковровое покрытие светлое, почти белое.

— Может, мы научимся снимать обувь при входе? — крикнула она наверх, но Якоб не слышал. Одеяла. Свечи. Не замерзнуть, не испугаться темноты. По голосу ясно, что Якоб ее не поддержит. Одеяла. Свечи. А в Багдаде ожидаются песчаные бури, жара. «Нам надо думать и о том, что произойдет с другими людьми», — заявила Алекса, как будто Изабель, раз она в Лондоне, одобряет нападение на Ирак. Обе они не знали, сколько жертв принесла последняя война в Персидском заливе. Изабель только помнила, как по телевизору показали человека, с рыданиями упавшего на колени, закрывшего руками лицо: он думал, что вот-вот раздастся выстрел. Нет такого ужаса, который невозможно вообразить применительно к себе. «Могу я такое представить?» — спрашивала себя Изабель. Но ведь не хочется.

Якоб медленно, ступенька за ступенькой, спускался по лестнице. Вот бы броситься к нему на шею, в его объятиях почувствовать себя уверенно, настолько уверенно, чтобы погладить его лицо, пробивающуюся щетинку на подбородке, рыжеватые брови, мясистые щеки — в Лондоне, впрочем, они стали уже не такими округлыми. Похудел он, что ли? Они женаты только семь месяцев. Изабель встала внизу у лестницы, смотрела вверх, пока он шел. И вот он рядом, стоит в сомнениях и раздумье, словно продолжает неприятный телефонный разговор.

— Звонил мой отец, — сообщил он наконец. — Спрашивает, не вернуться ли тебе в Берлин, если там безопаснее. Какая чушь! Одеяла и свечи, вот нелепость. Помнишь, как было в первую войну с Ираком? В девяностом году, во Фрайбурге, когда они запасались консервами, а в помойку выбрасывали то, что закупили после Чернобыля. Пустые страхи, пустые — и всё. Спрашивает, не отправить ли тебя в Берлин, представляешь? А ты ведь и не волнуешься, правда?