Бедолаги - [26]

В конце концов про Бентхэма его спросил Андраш, который только кивнул, когда Изабель и Якоб сообщили ему о приглашении в Лондон, а теперь вообще не высказывался о подготовке к переезду. Гинка, Ганс и Изабель сидели в кухне, а они стояли вдвоем на балконе, погода для января была на удивление теплой, и Андраш курил, нервно затягиваясь сигаретой, четвертой за этот вечер. Через два часа его ждет Магда. Он не решился ей отказать и не решился пригласить ее на Вартбургштрассе. Уходить не хотелось, ведь они проводят здесь один из последних вечеров. Он хотел потянуть время. Якоб, кажется, испугался, когда Андраш спросил о Бентхэме.

— Трудно его описать, — проговорил он наконец. — Не очень высокого роста, полноватый, ноги короткие для такого крепкого сложения, одевается безупречно и, наверное, тщеславен. Нет, точно тщеславен, хотя его вообще не волнует, как выглядит офис, а выглядит он убого. У него в кабинете висит картина Лукиана Фрейда, слыхал про такого? С белыми цветочками, не знаю, что это за цветочки. Элистер рассказывал, что Фрейд писал его портрет. Крупное лицо, из тех лиц, что имеют вес: нос, веки и все остальное имеет вес, столько — то граммов, понимаешь, что я имею в виду? — И Якоб покраснел. — Бентхэма нельзя назвать приветливым, но и неприветливым не назовешь. Да, он скорее приветлив, но очень в меру. И совсем не похож на Шрайбера, я вообще таких людей пока не видал.

— А он еврей?

Якоб изумленно уставился на Андраша:

— Понятия не имею. Откуда мне знать? Элистер говорил, что он попал в Англию ребенком. Отчего ты так думаешь?

Андраш пожал плечами. В кухне Изабель накрывала на стол, не глядя в сторону балкона. Андраш видел, как она наклоняется, протягивает руки, выпрямляется. На ней узкая зеленая блузочка, черные джинсы, толстые носки.

— Оттого, наверное, что меня тут об этом никто не спрашивал, кроме Ханны. Тоже странно. Или не странно, как знать.

— А ты еврей? — Якоб прислонился к балконным перилам, посмотрел вниз, на улицу.

— Да, и всегда был.

— Но почему бы нам об этом спрашивать?

— Потому что мои дядя с тетей — эмигранты, а я получил немецкое гражданство, потому что только евреям удавалось уехать из Венгрии. С другой стороны, конечно, чего об этом спрашивать?

На миг Якоб представил себе Бентхэма, вспомнил, как тот встает с кресла, подходит ближе, смотрит на него, а он стоит между Мод и Элистером. Вспомнил, как Мод незаметным движением погладила рукав Бентхэма, и живое, насмешливое, доброжелательное лицо Элистера.

Он вспомнил 11 сентября полтора года назад, свое беспомощное волнение, никак не связанное с Нью-Йорком, выступление Буша, «ничто не останется прежним». На деле ничего не переменилось. Агенты влияния, война в Афганистане, разрушенные дома, сгоревшие люди, наспех захороненные трупы, в недоступных горах боевики Талибана и Аль-Каиды, названия и явления, означающие тут не больше, чем сюжеты и драмы телесериала, даже если его все обсуждают, как они сами обсуждали шоу «Большой брат». А теперь говорят о войне в Ираке. Сколько убитых принесла последняя война? Десятки тысяч. Якоб вспомнил Фрайбург, как люди в панике скупали все подряд, всерьез запасались консервами, теплыми одеялами и становились в живые цепи, протестуя против войны, когда на Израиль выпустили ракеты. 11 сентября стало теперь не более чем разделительной линией между вымышленным безоблачным вчера и трусливыми, агрессивными жалобами, распространявшимися сегодня все шире. Только для родителей Роберта, думал Якоб, все переменилось, и для него самого. Он нашел Изабель, он переезжает в Лондон.

17

Вконец раздосадованный, Джим перелез через пустые картонки из-под овощей, через пластмассовые коробки, вонявшие рыбой, и едва не споткнулся о кошку, которая спряталась за одним из ящиков, — серая, в полоску, кошка. Джим с минутку рассматривал ее, потом наклонился и почесал. Осторожно погладил шею, провел рукой по грудке, и кошка, оцепеневшая было от страха, подняла хвост и расслабилась, стояла тихо-тихо, только что не мурлыкала.

— Эй, ты чего не мурлычешь? — Джим хотел взять кошку на руки, но на брюхе у нее нащупал что-то клейкое, влажное — то ли грязь, то ли кровь, и кошка застонала от боли, а Джим оставил затею, выпрямился.

Со стороны Брикстон-роуд слышались шум, звук автобуса и даже крики, какой-то женский голос, сердитый и резкий, зазвучал ближе. Кошка улеглась. Джим замер, подавив в себе желание выглянуть через узкий проход на улицу, где за его спиной, похоже, стояла эта женщина. Казалось, было слышно чье-то дыхание, но это уличный шум, как волны маслянистой жидкости, равномерно ударялся о стены домов. Он опять почти споткнулся о кошку, однако на этот раз не обратил на нее внимания, а двинулся дальше, перелезая через ящики и мусорные мешки, пока не добрался до коричневой крашеной двери и не открыл ее толчком. У лестницы горой валялись газеты, рекламные листки, пустые банки. Джим, поморщившись, начал карабкаться вверх, мимо дверей, за которыми торговцы хранили свой товар — овощи, одежду, игрушки. Повсюду навесные замки, только одна дверь распахнута, какой-то мальчик коротко взглянул на него и тут же исчез, и пахло едой. Наверху ждал Элберт. Ухмыляясь, он всем своим грузным телом перекрыл дверной проем. Жидкие седые волосы аккуратно зачесаны назад, на нем футболка, правая рука вяло болтается, левая уперлась в дверной косяк. Снаружи сюда проникал лишь слабый свет. Джим прислушался: а вдруг удастся различить какой-то звук? По телефону он говорил Элберту, что хочет встретиться с ним наедине, без Бена, без телохранителей, которых Элберт держал при себе, — этих парней он подобрал на улице так же, как подобрал Джима. Уличное дерьмо. Тупые и бездарные. Ни к чему не пригодные. Перли приемники из машин, сумочки, телефоны, камеры. Валялись, обкуренные, на матрацах, предоставленных им Элбертом в его ночлежках по всему городу, до Саут-Илинг. Тыловые квартиры. «Места бегства, — подчеркивал Элберт, — ровно семь, по Ветхому Завету», — и называл свои каморки и запущенные квартиры так: Париж, Рим, Иерусалим. Джим жил в Иерусалиме, в Сохо, над китайским рестораном, где между этажами громоздились холодильники и полки с рисовой лапшой, другими продуктами, спал за комнатой официантов и поваров, в придачу наслаждаясь крохотной общей уборной, умывальником без зеркала и запахом мочи. Худые и бледные люди никогда с ним не заговаривали, то ли не знали английского, то ли по распоряжению Элберта. Краденое он складывал в пустые коробки из-под лапши, за ними приходили от Элберта, а взамен он получал гашиш, иногда кокаин, обещания и горячую еду. Обильные остатки еды, очень даже неплохой. Джим научился есть по утрам суп и холодное мясо. Кокаин лучше дрянной марихуаны с пивом, Сохо лучше подъездов и автобусных остановок на Кингс-Кросс. Но Джима туда все-таки тянуло, и Элберт дважды его отлавливал и бил. Отвел в парикмахерскую, переодел во все новое, чтобы отправить на улицу красавчиком. Для подготовки Элберт приставил к нему двух дружков, сунул деньги в руку: «Ты заслужил — за миленькое личико и миленькую задницу». И другую комнату ему дали, но он и оттуда попытался сбежать, только у Элберта повсюду свои люди, и опять кончилось битьем. «Не надо делать вид, что ты сызмала привык к другому!» Его опять заперли на две недели, лишив всего по указке Элберта, опять отправили на улицу, а он опять сбежал, в этот раз на целых три месяца, потому что не показывался на Кинге-Кросс, в Сити, Брикстоне, Клэпеме — всюду, где был Элберт. Но не выдержал и попытал счастья в Ист-Энде, где его подобрали полицейские и запихнули в клинику, а уж оттуда он приполз к Джиму на коленях. До сих пор, стоит только вспомнить, появляется вкус крови во рту: он прикусил язык, когда один из Элбертовых дружков стянул с него штаны и заставил наклониться вперед. И лицо Элберта, и опять дыра в Сохо. Не удалось ему распроститься с наркотиками, и воровал он до тех пор, пока Элберт брал его с собой на дело, только с появлением Мэй все переменилось, потому что Элберту он мог пригодиться, потому что они поселились в квартире на Филд-стрит.