Бедабеда - [12]

Людмила Никандровна забрала Марьяшу, которая уже сидела в коридоре и пинала ногой свой маленький рюкзачок.

– Ты опоздала, – обиженно сказала Марьяша. – А сама говорила, что опаздывать нельзя.

– Прости, у меня была… сложная, нет, странная пациентка.

Людмила Никандровна дала себе слово не врать внучке. Никогда. Ни по какому поводу. Даже в мелочах говорить правду. Настю она обманывала, как делают многие матери, и ничего хорошего из этого не вышло. Дочь ей не доверяла, не верила и никогда не стала бы откровенничать. Даже в сложных, важных ситуациях Настя вроде как ставила мать в известность. Разговора по душам не получалось. Да, Людмила Никандровна чувствовала, что дочь ждет совета, но, стоило ей открыть рот, Настя тут же отгораживалась, обрастала шипами и защищалась от матери, как от врага. Людмила Никандровна не настаивала на близости, не ждала откровений или нежности. Настя всегда была колючкой, а Марьяша могла расплакаться, если бабушка ее не обняла или не поцеловала.

– Ты меня не любишь, что ли? – спрашивала Марьяша.

– Господи, конечно, люблю. Кого мне еще любить?

– Некого. В этом все и дело. Тебе некого любить, поэтому ты забываешь меня поцеловать. Вот я люблю тебя, маму, папу, в Колю влюбилась. Кристина Андреевна, наша новая учительница, мне нравится, я в нее тоже почти влюбилась.

Марьяша была права, как бывают правы только дети. Людмиле Никандровне некого было любить, кроме внучки. А Марьяша оказалась другой по натуре – готовой обнять весь мир. И Людмила Никандровна, ее воспитание – все это было совсем ни при чем.

Нинка часто шутила, что ей повезло с детьми, достались хорошие парни, мол, «выбрала» в роддоме лучших. Людмила Никандровна всю жизнь считала себя виноватой в том, что неправильно воспитывала дочь. Недоглядела или просмотрела, вовремя не увидела или видела, понимала, осознавала, но оказалась недостаточно твердой и сильной.

Когда же родилась Марьяша и стало понятно, что ее воспитание ляжет на плечи бабушки, Людмила Никандровна всерьез перепугалась. Она боялась повторить собственные ошибки. Она знала, что не сможет воспитывать как Нинка. С Настей не получилось, а с Марьяшей тем более. Но, наблюдая все эти годы за подругой, она поняла, что было в той и чего не хватало ей самой. Нинка умела восхищаться собственными детьми. И делала это искренне, по-настоящему, с желанием свернуть горы. Ярик с Гариком чувствовали, когда мама от них «балдеет», как они сами говорили, и потому очень хотели ее порадовать. А Людмила Никандровна никогда не «балдела» от Насти. И тогда она решила балдеть от Марьяши. Восхищаться всем, что она делает. Любой ерундовиной. Как оказалось, радоваться успехам ребенка, в миллионный раз слушать выученный стишок, плакать от умиления над его нелепыми поделками или первыми каракулями очень просто, проще, чем кажется. Надо только разрешить себе не сдерживаться.

Когда Настя в подростковом возрасте кричала, чтобы мать закрыла дверь, отстала, отвалила, и лепила на дверь листы с надписями «не входить», «это МОЯ комната», Людмила Никандровна все еще на что-то надеялась. Самые тяжелые подростковые кризисы проходят, будто их и не было. Но у Насти кризисы не проходили, а перетекали один в другой. Дочь превращалась в эгоистичное создание с нестабильной психикой и отсутствием всякой ответственности даже за собственную жизнь.

Нинкины сыновья плакаты на двери не лепили, потому что знали – мать так двинет ногой, что на фиг снесет дверь с петель. А потом свернет трубочкой все плакаты и засунет их в жопу до ушей. Нинка так и сказала как-то Насте, что, мол, если бы мои парни такое повесили и разговаривали в подобном тоне, то свернула бы трубочкой и так далее…

* * *

Ночью, после провального приема, Людмила Никандровна так и не смогла уснуть. Боролась с бессонницей чтением, пила капли, таблетки. Хотела даже позвонить Нинке, но отложила до утра. Она все размышляла об Анне, которая, наверное, нуждалась в помощи, а Людмила Никандровна не смогла понять проблему. Даже не попыталась, откровенно говоря. И не то что не помогла, а может, и навредила. Пустилась в воспоминания. А Анна слушала наверняка из вежливости. Доктор Морозова себя прекрасно знала – прокручивала в голове всю встречу и пыталась вспомнить момент, когда все пошло не так, как обычно. Ей не нужны были записи, она помнила каждую минуту. Потом она еще раз мысленно проанализировала поведение Анны в бесплодных попытках хотя бы нащупать проблему. И самое ужасное – блокнот, в котором Людмила Никандровна делала записи, по старинке, от руки, оказался чист, хотя она всегда оставляла пометки, чтобы еще раз все обдумать.

Утром первым делом Людмила Никандровна все же набрала номер подруги.

– Нин, привет, прости, я на минутку. По поводу пациентки, которую ты мне прислала. Анны…

– Давай потом, перезвоню, процедура, – ответила Нинка и нажала отбой.

Людмила Никандровна удивилась – когда у Нинки шла процедура, на звонки отвечала администратор. Нинка даже в кабинет телефон не брала. Но через два часа, когда Людмила Никандровна перезвонила, ответила уже администратор и сказала, что Нина Михайловна на процедуре. То есть получалось, что Нинка с ней не захотела разговаривать. Но куда большее удивление вызвало не странное поведение подруги, а появление на приеме Анны.