Баженов - [36]

Баженов тоже представил объяснение. Он писал, что падение стены было запланировано, а если бы даже в результате земляных работ в каком-либо старом строении появилась небольшая трещина, то это, по мнению архитектора, не представляет большой опасности. Ибо «когда строение новое связывается с старым, то одно давно осело, а другое должно искать своего места по своему грузу, а на оном почти неприступном месте да еще с оставшими забутками и насыпью никакой сумнительной притчины нет, как только почесть осадкою, хотя бы то было свидетельствовано Парижскою художеств Академиею, в чем бы я совершенно не усумнился, да и здешние архитекторы подтвердили самые же некоторые мои мысли, кои еще при самом приступе мною многажды были представлены экспедиции да и всегда взносимы в журнал в присудствии, но обстоятельства не позволяли иметь пропорциональную сумму на столь великое здание, а когда положутся деньги и люди, то поправится порядок, будет успех в течение строения, да и трещины загладятся по притчине той, что одна часть другую будет снабдевать нужным, ибо оное здание просит одно у другого помощи, то есть новое строй, а старое подкрепляй».

Словом, судя по всему, вокруг кремлевской перестройки разгорелись страсти. Екатерина, очевидно, не желала участвовать в этом споре и отдавать предпочтение тому или иному мнению. Она отдала приказ о прекращении строительства. Это решение, видимо, созрело еще раньше. Не хватало лишь повода. Поэтому императрица затягивала финансирование строительства, ждала удобного случая, чтобы отказаться от кремлевской затеи. И вот такой случай представился.

Ранее перестройку Кремля императрица связывала с длительной работой Комиссии по новому Уложению. Вскоре, однако, выяснилось, что это мероприятие обречено на провал. Оставалось уповать просто на эффект самого строительства, на престижность этого дела, на его значение в международном масштабе. Но обстоятельства поменялись, и это перестало быть актуальным. Слухи о несостоятельности России оказались бесплодными. В этом убедился весь мир. Русские одержали над турками блестящую победу. Кроме того, Екатерина Алексеевна увидела, что кремлевское строительство — дело затяжное, хлопотное, которое к тому же отнюдь не работает на оздоровление внутригосударственного климата. А именно эта проблема стала весьма волновать императрицу. Эти настроения всячески подогревал и Потемкин. — Кучук-Кайнарджийский договор о вечном мире надобно должным образом отпраздновать, — говорил Потемкин Екатерине. — Это еще более вселит радость в души простых людей, наполнит их сердца признанием великих заслуг Матери Отечества. Да и Европе не мешало бы громко напомнить о нашей силе, могуществе и единстве государства Российского. — Далее Григорий Александрович сгустил краски вокруг пугачевского бунта. Нарисовал мрачную, весьма безрадостную картину роста крестьянских волнений. Убедить в этом государыню, заставить ее трепетать перед нависшей угрозой не составляло особого труда. Тем более что многое соответствовало действительности. Вести из отрядов, направленных на усмирение взбунтовавшихся, приходили далеко не радостные. Пришло, в частности, сообщение от двоюродного брата Григория Александровича, генерал-майора Павла Потемкина. 11 августа 1774 года он доносил Екатерине о тревожном росте пугачевского отряда: «…В Кокшайске он перебрался через Волгу с 50-ю человек, в Цывильске он был только в 150; в Алатыре в 500; в Саранске около 1200, где достал пушки и порох, а в Пензе и Саратове набрал более 1000 человек и умножил артиллерию и припасы. Таким образом, из беглеца делается сильным и ужасает народы».

— А посему сейчас нам потребно о многом забыть, — продолжал убежденно басить Потемкин, — и все силы, все средства, весь разум и всю фантазию нашу направить на поднятие духа народного. Надобно пробудить верноподданнические чувства, отбить охоту веровать в бредни самозванца Емельки. Как?

— Вот именно, друг мой, — подначила Екатерина. — Вопросы задавать немудрено. Надобно на них ответствовать.

Потемкин пропустил это мимо ушей. Он продолжал нагнетать тревожную атмосферу.

— Когда в России разгораются бунты и нет никакой возможности потушить их, остановить дикую дубину, то в жертву приносятся даже самые почитаемые и безобидные идолы…

Екатерина впилась взглядом в Потемкина.

— Народ любит меня… Я докажу это! И ты, Григорий Александрович, поможешь мне в этом. Не так ли?

— Оказать оную услугу для меня не токмо обязанность, но и великая честь. А посему я готов сделать это сию же минуту.

Екатерина удивленно посмотрела на Потемкина, пожала плечами.

— Ты хотел что-то предложить?

— Прежде всего, как мне думается, надобно прекратить затею с Кремлем, — серьезно и весьма убежденно заявил Потемкин. — Есть множество людей, кои сим мероприятием недовольны, ибо у русских не принято возвеличивать новое на костях своих предков. В первопрестольном граде, как и в империи вообще, принято с почтением относиться к древностям, чтобы не нарушать связь времен и не оскорблять память людскую. Для новых строений есть множество пустующих земель. Россия, слава тебе господи, наделена землею с избытком. Какая же надобность губить ветхозаветие? Разве мыслимо ради Нового завета сжигать Ветхий завет? Не скрою, сие большей частью слова не мои. Но тем паче считаю своим долгом предупредить, что кремлевская затея возбуждает страсти не токмо фанатичной черни, но и людей именитых, в том числе имеющих отношение к высшему духовенству. Они усматривают в этом иллюминатско-масонскую зловредность и проявление гордыни, коя противна православному духу.