Базельский мир - [60]

— И с ними ангелов дурная стая,

Что, не восстав, была и не верна

Всевышнему, средину соблюдая.

Их свергло небо, не терпя пятна;

И пропасть Ада их не принимает,

Иначе возгордилась бы вина.

Я поикал глазами паренька с подсказками. Он держал наготове листок с моей репликой.

— Учитель, что их так терзает

И понуждает к жалобам таким?

Комин грозно свел брови.

— Ответ недолгий подобает.

И смертный час для них недостижим,

И эта жизнь настолько нестерпима,

Что все другое было б легче им.

Их память на земле невоскресима;

От них и суд, и милость отошли.

Они не стоят слов: взгляни — и мимо!

— Отлично! Снято! — закричал Рустам. — Всем спасибо! Граци! Граци миле!

Ассистенты засуетились, Комин остался стоять на месте, все еще в образе Вергилия. Он царственно положил мне руку на плечо.

— Жалкие души, что прожили, не зная ни славы, ни позора смертных дел. От них и суд, и милость отошли. Они не стоят слов: взгляни — и мимо! По-моему, гениально!

— Что ты хочешь — Данте! — сказал я, освобождая плечо.

— Я не про Данте. Данте — само собой. Я про это! — Комин обвел рукой пространство вокруг. — Режиссер-то наш большой молодец. Надо же такое придумать!

— Да? — удивился я. — А я вот, честно говоря, не понял задумки. У Данте страдающая толпа, стоны, вопли. А тут довольные сытые физиономии, оркестр. Какой же это ад?

— Так и у Данте это не ад. Таких даже в ад не пускают. «Их память на земли невоскресима, от них и суд, и милость отошли…». Все в точку.

— Ну, это ты напрасно. Что ты так взъелся? Симпатичные люди. Пришли повеселиться на свадьбе.

— Я не про них.

— А про кого?

Комин посмотрел на меня и ничего не ответил.

— Про кого? — повторил я.

Комин развернулся и пошел прочь.

— Про кого? — крикнул я ему вслед.

Для участников съемок накрыли отдельный стол, за которым уместился и оркестр в полном составе, и наша маленькая съемочная группа, кроме Комина, который ушел куда-то в поле и так и не появлялся.

— Володя! Сюда! — позвал меня Рустам, показывая на свободное место рядом.

Я сел, он тут же налил мне вина.

— Ребята, какие же все-таки молодцы! Все получилось просто супер! А Саша где?

— Не знаю, — ответил я. — Он, по-моему, никак не может выйти из роли. Вергилий хренов.

Рустам ничего не понял, но на всякий случай расхохотался.

— Вот объясни мне, — я отодвинул от себя бокал с вином. — Что ты хотел сказать этим своим фильмом?

Рустам жадно уплетал закуски, запивая вином:

— Слушай, Володя, я понимаю, что ты журналист и все такое. Только я интервью давать не умею. И вот это «что хотел сказать», «какая главная идея», «какой месседж» — это вообще не ко мне.

— Я тебя не как журналист спрашиваю. Просто как… как друг. Объясни мне. Ведь это свадьба. Ты — свадебный оператор. Допустим, съемки кино, Данте — это, как ты говоришь, фишка. Ты предложил, заказчик согласился. Он хотел «Рай», ты уговорил на «Ад». Но где здесь ад? Или даже не ад, а что там, у Данте, преддверие? Они же все поют, смеются!

Рустам тоже поставил свой бокал. Откашлялся.

— Трудно объяснить. — Он вытер рот рукой. — Они ведь смеются не потому, что им весело, а потому что так принято. Потому что свадьба, потому что они итальянцы… Им вроде как не полагается грустить. Многие люди и живут так, понимаешь? Как бы на автомате, что-то делают просто потому, что так принято. Делают, делают, делают, делают всю жизнь. А потом оказывается, что ничего и не сделали. Ни хорошего, ни плохого, ничего. Я еще потом хочу снять, как они столы убирают, как тенты сворачивают, и чтобы потом снова чистое поле — без всяких следов. Отыграли свадьбу — и ничего. Снова пустота. Понимаешь?

Я пристально вглядывался в раскосые татарские глаза Рустама, надеясь прочитать в них ответ. Но ничего не увидел.

— Не понимаю, — признался я. — Не понимаю, зачем тебе это? У тебя ж все хорошо. Студия, заказы. Зачем это?

В татарских глазах сверкнул задорный огонек.

— А зачем тебе Базельуорлд? У тебя тоже все хорошо. Зачем тебе это?

— Из-за Комина, — сказал я. — Я его предал. Так получилось. Почти случайно. Теперь отдаю долг. Хотя он про это не знает.

Рустам стал серьезным, на смуглых скулах шевельнулись желваки.

— Ясно, — сказал он. — Я тоже вроде как отдаю долг. Своему отцу. Он у меня знаешь какой был, энтузиаст, комсомолец. Из того поколения. Приехал строить комбинат и проработал на нем всю жизнь. Он моих свадебных дел на дух не переносил. Считал, ерундой занимаюсь. Ругались с ним в дым. Говорил, я своим сыном гордиться хочу, а сын у меня на чужих свадьбах лакействует, хоть и с видеокамерой. Ну, я ему про их энтузиазм идиотский. Так, слово за слово… — Рустам помолчал и вздохнул. — Только после его смерти я понял, что он был прав. Теперь вот наверстываю.

Я стоял перед старинным зеркалом в темном захламленном сарае среди ворохов тряпья и разбитой мебели. Из зеркала на меня смотрел уставший человек, сутулый, с опущенными плечами. Смотреть на него было неприятно, а уж разговаривать и подавно.

— Не понимаю, — вот и все, что я сказал ему.

Из Новосибирска прибыл клиент за «Панераем». Клиент хорошо знакомый, каждый лыжный сезон он обновлял свой часовой парк. Приятный человек, по-сибирски сдержанный, вежливый — после нескольких выполненных заказов мы оставались с ним «на вы». Звали его Николай Петрович. Как обычно, перед покупкой мы встретились в кафе, чтобы проговорить цены и условия. Николай Петрович рассказал про сибирскую жизнь, я поведал скудные швейцарские новости. Заговорили о часах.