Бастион - [44]
Если бы был жив Эмиль Золя… Его язвительное перо никого бы не оставило равнодушным. Он мог бы написать второй памфлет «Я обвиняю!». От лица евреев, пакистанцев, жертв бомб и зверски убитых молодых людей. Но Эмиль Золя умер в 1902 году.
А ты, Ермунн Хаугард, несчастный столяр, – что делаешь ты? Вкушаешь пиццу и зачитываешься «Дядюшкой Освальдом». Строишь планы рыбалки, довольный тем, как много тебе удалось выяснить, и собираешься ради спасения собственной трусливой шкуры держать язык за зубами. Позор тебе, забейся скорее под ковер!
Он забился под ковер, вернее, запрятал туда свои сомнения. А потом еще попрыгал на нем, чтобы утрамбовать их, сделать плоскими, как блин. Он решился кое-что предпринять.
Следующие несколько дней Ермунн был занят лихорадочными приготовлениями. Он что-то записывал. По всей квартире валялись листы бумаги. Он ел пиццу и охотничий хлеб с салями, наворачивал датскую икру. Однажды он даже осмелился выйти в ближайший магазин запасти пива. Все шло благополучно. Пиво должно было способствовать предстоявшей ему трудной работе. На сон грядущий он читал Толкина, Брэдбери и Улава X. Хауге.
Дверной звонок уже много дней молчал.
2. Завещание
Наконец он закончил свои приготовления. На письменном столе лежали вороха записей, газетных вырезок, стопки бумаги. Он извлек пишущую машинку и вытер с нее пыль. Затем он вставил первый чистый лист.
«В министерство юстиции Королевства Норвегии
Ослоское отделение
Совершенно очевидно, что добиваться истины с помощью пытки – глупость и варварство. Ведь это означает использовать физическое воздействие ради достижения целей духовных. Посему если я обращаюсь сейчас к вам, то отнюдь не для того, чтобы помучить вас, подвергнуть пытке в общепринятом смысле слова. Впрочем, мое скромное положение и не дает мне такой возможности.
В настоящее время я сижу, запершись в своей квартире в Грёнланне, где ем пиццу и пью пиво. Так я живу уже неделю, и, по всей вероятности, я единственный человек в Норвегии, для которого это является основным занятием. Такой образ жизни – своеобразная пытка, его нельзя отнести на счет эйфории или патологической лени. В чем, я полагаю, вы и сами вскоре убедитесь.
Взвесив все обстоятельства и основываясь на глубоком внутреннем убеждении, сформировавшемся в свою очередь на основе моего опыта, я не тешу себя иллюзией, что данное письмо способно сколько-нибудь заметно повлиять на высший государственный орган правосудия. Поведанное мной в лучшем случае будет сочтено любопытным, возможно, вызовет у наиболее толковых сотрудников некоторое раздражение чувствительного продолговатого мозга – того отдела мозга, который с древнейших времен заведует рефлексами справедливости. И ничего более. Ровным счетом ничего.
Таким образом, данное письмо не преследует грандиозных целей, оно призвано лишь сослужить мне одну службу: я поделюсь своим опытом, сообщу свои идеи, положу свою информацию на стол, на котором ей 'самое место, с тем чтобы впоследствии никто не мог упрекнуть меня: «Почему же ты молчал?» Вот я и не молчу, я говорю, дабы потом иметь возможность спокойно открыть двери своей квартиры и выйти навстречу весне и солнцу.
Наши следственные и судебные органы сейчас заняты делом, которое стоит особняком в истории норвежской и скандинавской уголовной преступности послевоенного периода: убийством в Хаделанне. На моей памяти за последнее время произошло только одно подобное убийство – убийство, совершенное израильской террористической группой, застрелившей в Лиллехаммере Ахмеда Бучики. Но там имели место политические мотивы, связанные с иностранным государством. На этот раз речь идет о двух наших, норвежских парнях, об убитых ярыми фашистами Фреде Карлсене и Фритьофе Нуме. Они были расстреляны Юном Шарлесом Хоффом и Йонни Олсеном. По приказу сержанта Эспена Лунда. Политическое убийство, осуществленное преступной организацией. Сугубо латиноамериканский сюжет, разыгранный на мирной земле Скандинавии. Случайность? Случайность, которая не стоит упоминания и которая может стать лишь минимальным поводом для тревоги? В демократическом обществе, могут сказать мне, такие действия являются признаком болезни, причем больна не демократия, но те, кто эти действия производит. И такая болезнь ни в коем случае не может распространиться, она не заразна.
«Ложь! Наглая ложь!» – во весь голос кричу я. Безжалостно бросаю это веское заявление на чашу весов демократии.
Вот как видел Войну Ремарк: «Штык во многом утратил теперь свое значение. Теперь пошла новая мода ходить в атаку: некоторые берут с собой только ручные гранаты и лопату. Отточенная лопата – более легкое и универсальное оружие, ею можно… рубить наотмашь. Удар получается более увесистым, особенно если нанести его сбоку, под углом, между плечом и шеей; тогда легко можно рассечь человека до самой груди. Когда колешь штыком, он часто застревает; чтобы его вытащить, нужно с силой упереться ногой в живот противника, а тем временем тебя самого свободно могут угостить штыком».[53]
Вот какая она, Война, которая неизменно возвращается.
Многие любят такую Войну. Особенно с флагами, знаменами, зажигательными речами и восхвалением фюрера. Сверхчеловек не рождается черным. Не рождается он и коричневым или желтым. Индейцем или саамом. Он может быть лишь статным арийцем, германцем, представляющим собой генетическое совершенство. Или как писал об этом германце Ницше: «Что мне в нем нравится, это его бычья шея, хотя взгляд у него далеко не ангельский!»
