Башня Постоянства - [7]

От патера не укрылось глубокое замешательство собеседника.

– И все же, несмотря на это, было бы разумно обо всем рассказать королю, – продолжал он, как бы стара­ясь смягчить действие своих предыдущих слов. – И тут, мне кажется, маркиза как раз и есть тот единственный человек, которому, может быть, удалось бы добиться его милости. Не к несчастным узникам – это, к сожа­лению, невозможно, – а к вам самому. – Он умолк, так как герцог покачал головой с невероятно красноречи­вым выражением.

– Понимаю вас, – сказал патер. – Вы не верите в искренность желания маркизы помочь вам. Голова ее сейчас и в самом деле занята другим. Не могу не согла­ситься с вами: момент для вашей просьбы действитель­но не самый благоприятный. – Он не стал изъяснять­ся более определенно.

Но герцог и сам уже давно понял, о чем идет речь.

– Патер! – страстно произнес он, не в силах более сдерживать волнения. – Вы не могли бы дать маркизе абсолюцию и тем самым развязать ей руки?

Патер с какой-то почти юношеской живостью по­качал головой.

– Только если маркиза готова навсегда покинуть Париж, – сказал он с улыбкой. – В противном случае – нет. О морали так же бессмысленно спорить, как и о вере. А между тем, мой дорогой герцог, именно в ее отсутствии и заключается единственная надежда: я имею в виду некую особую власть, которая еще, возможно, способна заставить короля немного мягче истолковать смысл королевской присяги – разумеется, только в отношении вас, но не в отношении узников. И если я не ошибаюсь, вы уже не раз имели случай испытать эту власть.

Он прервал свою речь, заметив, что с герцогом про­исходит нечто неожиданное.

– Или, может быть, вам по каким-то причинам не хотелось бы принимать помощь маркизы? – спросил он затем удивленно.

Герцог медлил с ответом. Наконец он произнес сдавленным голосом:

– Да, мне не хотелось бы принимать ее.

То, что он до сих пор лишь смутно чувствовал, те­перь вдруг обернулось абсолютной ясностью: мрачная тень тюремной башни в Эг-Морте легла и на его отно­шения с маркизой! Тревога, тихо шевельнувшаяся в его груди перед дверью в ее покои, – нет, еще раньше, в карете, по дороге в Париж, – внезапно превратилась в ужасающую очевидность: он не мог, не смел больше просить эту женщину о помощи!

Патер, стоявший напротив него с опущенными гла­зами, взглянул на него быстрым, умным взглядом.

– Понимаю, – чутко откликнулся он на его слова. – Увиденное вами в Эг-Морте не только потрясло вас как человека, но и внутренне преобразило вас: вы предпо­читаете довериться Богу…

Патер умолк, так как герцог вдруг закрыл лицо обе­ими руками: он отчетливо ощутил свою беспомощность и неотвратимость суда, которая медленно, но уверенно отнимала у него последние крохи надежды.

Несколько минут оба молчали. Наконец герцог от­ветил:

– Нет, этого-то я как раз и не могу. Я утратил в Эг-

Морте свой атеизм. Я убедился, что есть еще христи­анская вера, но сам я далек от этой веры… Патер!.. – воскликнул он вдруг с решимостью отчаяния. – Я дол­жен говорить с королем! Неужели с вашей стороны, я имею в виду ваш орден, для меня нет совершенно ни­какой возможности спасения?

Патер посмотрел на герцога с искренним сочув­ствием:

– Я посоветовал бы вам покинуть страну, и немед­ленно. Капеллан был свидетелем случившегося в Эг-Морте, и никто не может упрекнуть его в том, что ондоложил обо всем своему церковному начальству, а вы, верно, и сами знаете, герцог, какую позицию занимает высшее духовенство во Франции по отношению к инаковерующим, хотя почти все они сами кокетничают с атеистической философией. И все же духовенство дав­но уже утратило решающий голос в таких делах – мне кажется, герцог, вы неверно воспринимаете истинное положение вещей. Мы имеем дело с государственной властью!

Герцог наконец не выдержал: в нем вдруг ожили все бытовавшие в обществе слухи о безграничной власти ордена иезуитов.

– Но что значит государство, если девиз могуще­ственного ордена, который вы, патер, здесь представ­ляете, гласит: «Терпимость!» – воскликнул он.

– «Терпимость» никогда не была девизом ордена, который я здесь представляю, – возразил патер, – и никогда им не станет. Речь идет о вещах более тонких и глубоких – о человечности и о сострадании, в котором нельзя отказывать даже тем, с чьей верой борешься. Однако час сострадания в этой стране еще не про­бил. Но он придет, быть может, через сто или триста лет. Наш разговор, – он улыбнулся, – происходит, так сказать, в будущих веках. Они наступят, эти века, ког­да нас сурово упрекнут в жестокости по отношению к нашим узникам: все пострадавшие и прикованные за свою веру к галерам ведут лодку Петра навстречу буре обвинений. А ведь Отец Небесный открыл нам, что пути Христа совсем иные и что отпавших от веры ве­дут в Церковь, а не тащат туда на веревке. Но побор­ники галликанских свобод [9] не торопятся внимать го­лосу Отца.

– Но ведь о вашем ордене говорят, что он такой мудрый и всемогущий и что вы можете добиться всего, чего пожелаете, – наивно стоял на своем герцог, бук­вально цепляясь за своего собеседника, как утопающий за соломинку.

– Увы, мы ровным счетом ничего не можем добить­ся, – возразил патер, – даже хотя бы мало-мальски приличествующей двору короля-христианина морали, как это показывает случай с маркизой. Если говорить правду, то нам грозит не меньшая опасность, чем вам, герцог… – Он помедлил секунду и продолжил с улыб­кой: – Нет, в самом деле, герцог, наше положение в ка­кой-то мере подобно вашему: против нас плетутся опас­ные интриги, которые доходят до самого Рима и имеют целью упразднение ордена. Я не удивлюсь, если и нам в один прекрасный день тоже придется покинуть страну.