— Мерзавцы, закупленные черностенцами, только и всего! — сказал сам Померещенский обо всех авторах этих слухов, и снова добавил: — Мы пойдем другим путем!
Правдивей всего этот эпизод описан в мемуарах Давида Скелетова, который был в приятельских отношениях со многими великими современниками, сам сочинял и издавал книги, а писать начал давно, еще в местах заключения, куда в свое время попал за пропаганду анархизма среди рабочих московской фабрики одеял, хотя вездесущие злодеи нашептывали, что за мошенничество. Но лучшего свидетельства, чем записки Скелетова «Лики и хари», на нужный период мы не имеем, потому и раскроем эту редкую книгу на шестьсот шестьдесят шестой странице.
* * *
…Мы встретились с Померещенским в ночном клубе, каком, я умолчу, он просил не упоминать. Его дело. И мне он был нужен по делу. Я заказал столик в ресторане, что мы кушали, это уж я не буду называть, а платил я. И вдруг Помер (я его так всегда называл для краткости, любя) мне говорит:
— А вообще-то я собирался покончить с собой. Ты помешал. Нашел время, когда развлекаться! В другой раз не мог, что ли, а, Скелет (так он меня, любя, называл, подлец)?
— Это как это? Скелет чего-то не понял. Объясни, Скелет на приеме!
— Как? Из пистолета, подаренного мне Хемингуэем на Кубе. Я тогда с двустволкой по странам ездил. Мне наши сказали в Москве, возьми с собой двустволку, мало ли что, а мы тебе дадим документ, что ты на сафари командирован. Спать будешь, с собой клади. Вот и пристал Хемингуэй, подари да подари, все равно у тебя ее при въезде отнимут, это только от вас с ружьем уехать можно, а к вам с ружьем нельзя. Потом ты все равно носить его не умеешь, как за плечо забрасываешь, так стволами шапку сшибаешь. Отдай! А я тебе взамен пистолет, с ним и самолеты угонять удобнее…
— Зачем тебе самолеты угонять, ты же государственный человек, — я его конечно перебил и одновременно уколол, ведь раньше он больше любил свою государственность.
— А я и ответил ему, что как государственный человек самолеты угонять не собираюсь, тем более, меня сразу в любом самолете узнают, сначала стюардессы, а потом пассажиры. Некоторые пассажиры очень волновались, уж не в горячую точку планеты мы летим, если я на борту.
— А что ж Хемингуэй, — вернул я его к оружейной теме, а тем временем на сцене был обещан стриптиз, и я вспомнил, как Померещенский, вернувшись из какой-то горячей точки планеты, рассказывал в Политехническом музее о стриптизе, с которым столкнулся впервые. Был он еще тогда, кажется, комсомольцем, и с негодованием описывал, как затравленная девушка выскочила на помост и стала разоблачаться под Камаринского мужика, хотя это могла быть любая другая народная мелодия. — Она сбрасывает блузочку! — размахивал тогда руками Помер, едва не задев кого-то в президиуме, не то Горького, не то Михалкова, — потом она скидывает юбчонку! — в президиуме кто-то пригнулся, — она срывает с себя лифчик! — в президиуме привстали, — наконец, она стягивает с себя трусики, — тут Помер воздел руки к небу, — и вам, настоящему человеку, вдруг становится до смерти противно!!!
— Уговорил меня-таки Хемингуэй на свою голову, — пробормотал Померещенский, вскакивая, чтобы разглядеть раздевающуюся девицу, но, так как наш стол был достаточно близко, снова сел, не отводя глаз от сцены и в то же время не выпуская ножа и вилки, которыми он дирижировал действом, но и не забывал их прямого назначения: — На свою голову, говорю. Ведь Хемингуэй потом из моего ружья и застрелился. А кто знает об этом, кроме меня? И подумай я нынче, застрелюсь из пистолета, и кто тогда будет знать, что пистолет мне Хем подарил? Это меня и остановило, — он захлопал в ладоши, так как стриптиз совершился, и снова встал, чтобы его было видно.
— А ты бы повесился с этим пистолетом в руке, — посоветовал я, дабы он поскорее сел, — вот была бы задачка для расследования. Он замахнулся на меня вилкой, но смирился и сел на место. Ведущий на сцене объявил, что сейчас для многоуважаемой и состоятельной публики будет сюрприз, перед вами выступит лауреат регионального конкурса красоты охранников. Лауреат вышел на сцену на руках, повертел внизу породистой головой, и встал на ноги под одобрительные возгласы допущенных в это общество знатных дам. Он ловко выскочил из казацких шаровар, быстро сбросил гимнастерку и долго стягивал тельняшку, словно запутавшись в ее полосах. Принесли стул, и богатырь мигом обломал ему ножки, внесли стол, со столом то же самое. Внесли еще стол, его он ломать не стал, так как на нем был графин и стаканы, графину он отсек горло ребром ладони, а содержимое быстро разлил по стаканчикам, дав публике понюхать: водка. Выпил водку, закусил стаканчиком, так четыре раза, стаканчики были невелики, он их не разжевывал, а так проглатывал. Но и разжевать их он мог спокойно, так как принесли еще стул и лауреат, заложив руки за спину (руки связаны! — прокричал ведущий), отгрыз одну ножку за другой. Лауреат был действительно красив, как Шварценеггер, но челюсть была чуть тяжелее, и уши гораздо больше.
— О чем задумался, — спросил я притихшего приятеля моего.
