Баржа смерти - [15]

– Ах, вот откуда Ваше «архиважно». Вы скрытый ленинец, –  улыбнулся Константин Иванович.

Перельман нахмурился, сухо проговорил:

– Для меня Мария Александровна Спиридонова – это всё. И это – пока я жив.

Подозрительно посмотрел на Константина Ивановича.

– Нет, нет, –  Константин Иванович становится, до неприличия насмешлив, –  что левые, что правые – мне всё едино.

– Ну-ну, –  Исаак нехорошо улыбается, глядя на хозяина застолья, –  но нам Вы, Константин Иванович, и такой годитесь.

Катя удивлённо смотрит на мужчин. Ей не всё понятно в этом еле заметном словесном поединке. Но она чувствует в словах Исаака какую-то скрытую угрозу мужу. Дотрагивается до руки гостя:

– Вы с таким восхищением говорили о Спиридоновой, сознайтесь, Вы были влюблены в неё?

Перельман на мгновение задумался. Говорит со странным сожалением:

– Марию Александровну плотской любовью любить невозможно. Она – Валькирия, –  печальная улыбка удивительно украшает его резкие черты лица, –  её любимый должен быть героем. Но, увы, это не я.

– Ну, так уж и не Вы, –  смеётся задорно Катя, –  а платонической любовью любить вашу Спиридонову возможно?

Что-то ревнивое заговорило в Кате.

– Знаете, –  отстранённо произносит Перельман, –  я даже в мыслях не могу её назвать Машей. Она всегда для меня была Марией Александровной. Sturm und Drang. В нашей работе мы часто теряем разум. А когда приходим в себя, ищем женщину, в которой и нежность, и пристанище для покоя после бурь. А с ней покоя не дождёшься.

Перельман обратил на Катю непозволительно горящий взгляд, так что ей стало неловко.

– У меня что-то на кухне кипит, –  сказала она смущённо, торопливо вставая из-за стола.

На кухне Катя стояла перед открытым окном, сжимая ладонями свои горящие щёки.

Вернулась в комнату, где сидел гость. Перельман что-то горячо говорил.

Константин Иванович с нескрываемым раздражением водил вилкой по тарелке, собирая в кучку остатки пищи, а потом разбрасывал их снова по тарелке. Он, видимо, уже несколько раз пытался прервать монолог гостя. Но для Перельмана Константин Иванович был только слушателем, но никак не собеседником. Исаак явно вошёл в ораторский раж, предполагая, что перед ним сидит всё тот же старший счетовод Григорьев, не смеющий возразить комиссару Перельману. Катя сразу это поняла.

– Я всё-таки Вас прерву, –  резко сказала она, обращаясь к Перельману.

Тот как-то испуганно взглянул на Катю. И Катин воинственный запал сразу потух. Константин Иванович бросает на жену благодарный и несколько удивлённый взгляд.

А Катя уже игриво спрашивает Перельмана:

– Скажите, а эта ваша Спиридонова красива?

Перельман, будто погружённый в воспоминания, глядит в пустое пространство, потом тихо говорит:

– Красива ли она… Временами бывала прекрасна. Как Жанна д’Арк. Мужчины шли за ней, –  замолчал. Потом еле слышно произнёс, –  на смерть.

Константин Иванович криво усмехается:

– Звучит впечатляюще. Вы, Исаак, право, блестящий актёр. Вот моя жена, похоже, поверила в вашу Жанну д’Арк, –  мельком взглянул на Катю. А она нахмурила свои чудные бровки, видимо, требуя не обижать гостя. Константин Иванович ещё раз насмешливо взглянул на жену. Перевёл взгляд на Перельмана. Тот доброжелательно улыбался.

– Встречаются женщины – русалки, которые своим сладкозвучным пением заманивают мужчин в омут, –  продолжает Константин Иванович.

– В омут? Не знаю, –  отзывается Перельман, –  практика – критерий истины. Но пока практика показывает, что большевики ведут страну в омут. А в Марии Александровне действительно есть какая-то безумная вера. Может она и её вера остановят большевиков. Вот Николай Иванович Бухарин тоже называл её сумасшедшей. Но ведь без этих сумасшедших революции не делаются.

В комнате повисло молчание. Каждый думал о своём. Перельман о том, что до омута всего один шаг. И это видят уже простые люди, как счетовод Григорьев. А Константин Иванович думал о том, что фанатики вроде Перельмана погубят Россию.

А Катя беспокоилась о том, как бы перевести разговор на менее конфликтную тему.

– Вы, кажется, про Ульянова не закончили, –  обращается она к Перельману.

– Да, да, конечно, –  Исаак с благодарностью взглянул на Катю. –  Ульянов для меня совершенно не убедителен. Его речь тороплива, сбивчива. Он может зацепиться за одну идею. Бесконечно повторять её смысл вновь и вновь на разные лады, вызывая раздражение у слушателей примитивностью своих аргументов. Он нетерпим к чужому мнению. И криком, переходящим в визг, старается передать свою неприязнь к идеям, людям, событиям. Часто его напыщенная речь заканчивается невнятицей, скороговоркой. Его лексика временами бывает совершенно убога. Он пытается украшать свою речь литературными терминами на уровне гимназических знаний. Каждый из его терминов обычно имеет только один аналог: болтун – Репетилов, фантазер – Манилов, враль – Хлестаков.

Константин Иванович всё с большим удивлением смотрит на Исаака.

– А откуда у Вас-то всё это? – спрашивает он.

– Ах, погодите, Константин Иванович, –  отмахивается Исаак. Дайте закончить. Я и так молчал пять лет на Нерчинской каторге. Как можно согласиться с его лозунгом. Я опять про Ульянова: «Свобода собраний есть обман, потому что связывает руки трудящихся масс на все время перехода к социализму. Всякая свобода есть обман, если она противоречит интересам освобождения труда от гнета капитала». И как можно смириться с его тирадой: «Не может быть равенства между рабочим и крестьянином, потому что крестьянин не привык отдавать хлеб по твердой цене». А на Ваш вопрос, откуда всё это, отвечу: каторга, милейший, тоже школа. И учителя там были достойные.