— Довольно! — синеглазый лях брезгливо сорочку с пола ногой отшвырнул. — Пся крев, в кандалы его!
— Обождите, вашмость, — остановила я его. — Ведь надобно еще покойницу упокоить, а то явится опять за душегубом…
Шляхтич споткнулся, на меня уставился.
— Поймали же душегуба…
— Нет, — покачала я головой и на Тараску кивнула. — Не убивал он девку. Убийцу-то он видел, когда на берег шел, но вот беда, узнать не может. Да, Тараска?
— Как такое возможно? — озадачился шляхтич.
— А он лиц не различает. Меня не узнал, купца показать не смог. Даже цвета глаз у Марыськи не знал. А она это быстро поняла, оттого и провести его смогла, от преследования избавилась, просто платок на голову накинув. В тот вечер она от него сбежала, на речку пошла, уж больно ей подарок приглянулся. Жадной Марыська была до подарков. Сорочка с барвинком вышитым… — я достала шелковый барвинок, в руках покрутила. Староста задыхаться начал. — Пане Горобець, как все было?
Лицо у него покраснело, глаза мутными сделались. Староста отмахнулся от чего-то невидимого.
— Не было ничего! Врешь! Прочь пошла!
Тараска расхохотался зло:
— Сдохнешь, сучий сын! Горилку уже выпил!
Я к старосте подошла, барвинок в руках теребя, глаз отвести он от него не мог, отмахивался от меня.
— Ты зачем Марыську снасильничал?
— Не было ничего! — твердил староста, а губы уже синеть начали. — Порченая она!
— Прощения у покойницы проси! Иначе с собой заберет!
На колени мужик рухнул, за горло схватился, мимо меня уставился.
— Прости, Марыська, прости! Думал, порченая ты… Не знал! Бес попутал… разум помутился… Прости… Думал, от свадьбы тебя отговорить, ради дочки, Богом клянусь! Зачем ты смеяться надо мной стала? Зачем? Словно черт в меня вселился, когда представил тебя в сорочке этой клятой! А потом, Марыська, зачем потом стала грозить отцу все рассказать? Зачем? Зачем на камнях оступилась? Это ты все виновата! Ты сама…
Староста рыдать начал и хрипеть, глаза слепые сделались.
В шинку неразбериха началась, олийник к старосте кинулся, лавкой наперевес жолнеров разметав. Василь медленно встал, за саблей потянулся. Тараска вопил, старосту проклинал, у Марыськи прощения просил за наговоры свои грязные, что жизнь ей сгубили. Шинкарь сокрушался, убыток считал, лавку сломанную, посуду побитую. Шляхтич же растерялся поначалу, потом заорал, к порядку призывая, саблю вытащил. А за окном гроза началась, раскаты грома все заглушили, на секунду даже притихли все. Только мне времени хватило, я под шумок Макарыча ухватила и к выходу потащила. Никому до меня дела уже не было.
Снаружи пелена дождя хутор укрыла, словно морок. Я к спине коня пригнулась, и полетели мы прочь. Атаман ругаться будет, что задержались. А славный жеребец у ляха, плохо только, что светлый, видно издалека.
— Христинка, вот зачем ты у шляхтича коня увела? Ведь осерчает, — попрекнул меня Макарыч. — И грозу зачем позвала, так бы ушли!
— А я уверенной быть хотела, что уйдем. А с ляхом еще встретимся, когда Нежин брать будем. Вот тогда и сочтемся с ним, — проговорила я, крестик на груди сжимая.
Назад оглянулась, хоть и знала, что плохо это. На миг почудилась мне девка в белой сорочке, что на берегу стояла, вслед мне смотрела. Мигнула я, и вот уже не стало ничего позади, только стена дождя.
