Баронесса Настя - [83]

Фон Линц, а за ним и Кейда выпрыгнули из кабин, схватились за концы крыльев, стали заводить машину в ангар. С головы Кейды сорвало шапочку, дождь валил сплошным потоком, будто небеса разверзлись.

Кое–как затолкали самолёт под крышу, генерал закрыл ворота ангара, схватил Кейду за руку, и они вбежали в дом. Тут было светло, тепло, а за стеклянными дверями маячили головки детей, слышался голос женщины.

— Дядя, дядя! — кинулись навстречу Линцу четыре малыша — две девочки и два мальчика. Кейда, удерживая возле ноги Анчара, кивнула старой женщине, встретившей их, и перевела Восхищённый взгляд на детей–херувимчиков. Девочкам было по четыре–пять лет, и одеты они одинаково, и розовые бантики в волосах; мальчики чуть старше — семи–восьми лет — и тоже одеты чистенько, словно на праздник, и в одинаковые костюмчики. «Они — близнецы. И девочки, и мальчики — близнецы».

Она стояла возле двери, и с неё, и с Анчара лилась на ковёр вода. И Кейда, смущаясь, не знала, что делать. На выручку пришёл генерал:

— Мама! Это баронесса Функ. Кейда Функ. Дай ей полотенце, одежду и проводи в ванную.

Анчар, понимая неловкость своего положения, скромно улёгся на ковре у двери. Кейда пошла в ванную комнату и более часа приводила себя в порядок.

Мать генерала, назвавшаяся фрау Кристи, принесла Кейде шёлковый халат с белым воротничком и пригласила в соседнюю комнату, где за столом сидели все Линцы: генерал, переодевшийся в домашнее платье, и его малолетние племянники. Да, это были дети его недавно погибшего брага. Мать их, страдавшая болезнью сердца, не выдержала страшного известия. Сирот взял на воспитание Ахим фон Линц, уволенный примерно в то же время из армии за то, что в боях под Ленинградом, будучи командиром авиационной дивизии, попал в плен к русским. Гитлер чтил его как аса и выменял на русского генерала, но потом, узнав какие–то подробности, рассвирепел и уволил из армии без пенсии и пособия.

Стол был овальной формы, все Линцы сидели просторно, и фрау Кристи показала на стул рядом с генералом. Кейда машинально взяла в руку вилку, в другую нож и, оглядывая детей, похожих на цветочки, улыбнулась, чуть заметно кивнула им, словно говоря: «Я очень рада знакомству с вами, мы будем друзьями, верно?» Дети тоже отвечали улыбкой, но какой–то печальной, не детской, и Кейда заметила это, и вдруг заметила, что они бледны, худы, и глаза их грустны. Потом она обратила взгляд на тарелки. На каждой из них, и на её тоже, была положена запечённая картофелина, а на тарелках хозяина и фрау Кристи — по половинке. Не было ни хлеба, ни соуса, ни овощей.

Кейда, однако, сделала вид, что ничто её не смущает, — неторопливо нарезала картофель на мелкие кусочки.

— Простите, фрейлейн, — сказал фон Линц, — вот такой у нас стол.

Кейда ничего не ответила, она лишь ниже склонилась над тарелкой, сосредоточенно ела. Много месяцев она жила в Германии, слышала не однажды, что немцы в тылу голодали и что район Боденских Альп страдает особенно жестоко, но в лицо она голод ещё не видела. И вдруг, — в доме Линца, боевого лётчика, генерала…

Из хрустального, серебром отороченного кувшина фрау Кристи разливала бледно–розовую воду. Она оказалась подслащённой, но вкуса сахара Кейда не почувствовала, и никакого запаха влага не издавала. Это была вода с сахарином, производившимся в Германии для бедных и голодающих. Дети пили охотно, не без удовольствия и всё время поглядывали на Кейду, словно спрашивая, — ну, как, — нравится наша еда?

После ужина детей повели спать, и генерал с Кейдой остались одни. И долго молчали. И даже ради этикета генерал не сразу заговорил с гостьей, а некоторое время в тягостном раздумье смотрел куда–то в сторону, но потом резко вскинул голову.

— Да, любезная фрейлейн, так мы живём, и выхода из своего дикого положения я не нахожу.

— Вам бы работать. Вы не пробовали?

— Что толку в работе! В армии ещё пока кормят, но из армии меня Гитлер уволил. Внял какой–то клевете, уж какой — неведомо, а только ясное дело: напраслину возвели. А тут… ну какая тут работа? Ацер содержания не даёт, а в другом каком месте — что толку? У вас люди работают, а плату за труд и им не дают. Вы ведь знаете, конечно, ваши тоже голодают.

Генерал распалялся в разговоре, всё больше входил в раж.

— Один только Вольфсон живёт припеваючи. Да Ацер, ваш кузен, тоже. Остальные бедствуют. Довоевались.

— Мне говорили, когда у нас была Украина, хлеб и масло, и сало свиное везли оттуда.

— Было, да всё сплыло. На беду и брат мой на фронте погиб, и жена его померла. Всё как–то вдруг на меня свалилось.

Он сделал над собой усилие, расправил плечи. Глаза его сузились, потемнели.

Моя стихия — бой, атака, и всегда победа. Но здесь… судьбе угодно меня унизить. Даже Ацер, эта тыловая крыса, загнал меня в угол. Мой дом заложен, как и ваш замок, помощи ниоткуда нет, я в отчаянии… И — простите: зачем я вам жалуюсь! Веду себя, как слизняк, неблагородно, чёрт побери! Он вдруг поднялся и отошёл к шкафу, на открытой дверце которого висел его мокрый китель. На нём матовым серебром светились два железных креста и ещё три каких–то ордена. Кейда подошла к нему, коснулась рукой плеча.