Баронесса Настя - [18]

Оглядывал лес, поляны, пятнистые клочки болот, тонкие змейки речушек внизу. Наткнулся взглядом на луну, вспомнил, что после взлёта и на пути к цели она светила в затылок. «Значит, теперь устремляйся к ней». И тянул за стропы, — так, чтобы скользить к луне, и как можно круче. В ушах засвистело, струи воздуха резали лицо. «Приземляюсь быстро, разобьюсь!» Отпускал стропы, скорость падения замедлялась.

Рухнул всем телом — как мешок с зерном. Раза два перевернулся, отлетел в сторону. И когда купол парашюта погас и его перестало тащить, почувствовал боль в ноге. Боль резкая, жгучая, будто палило огнем. «Сломал ногу, — подумал Владимир. — Но это ещё полбеды. Совсем худо, если рядом фрицы».

И словно в ответ на его мысли, за деревьями послышались крики: «Эй, кто ты? Русский, немец?» — то были свои, родные голоса.

И Владимир в припадке радости закричал: «Я русский, русский!..»

Когда к нему подбежали и помогли освободиться от строп, он спросил:

— А штурман где?

— Какой штурман?

— Мой. Мы летели вдвоем.

— Мы никого не видели. Один ты вот…

Поднимаясь, Владимир вскрикнул от боли, — правая нога

не сгибалась. Солдаты подхватили лётчика, понесли в штаб дивизии. Здесь Пряхин узнал, что штурман его жив–здоров и находится в штабе полка — в пяти километрах от штаба дивизии.

В тот же день утром за ними приехали и отвезли в эскадрилью. У Владимира распухло колено, — удар при падении не прошёл даром.

В медпункте Настя долго и тщательно промывала спиртом колено, дергала, давила ногу…

— Счастье твоё… нет перелома.

И, помолчав, добавила:

— А немцы надолго тебя запомнят — слышал, что вы там натворили?

— Нет, не слышал.

— Командир полка убит, и половины лётчиков полк не досчитается. Кто теперь будет летать на «мессершмиттах»?

— Хорошо… если так. А ты откуда узнала?

— Из дивизии звонили, а туда партизаны по рации передали. Готовь место для нового ордена.

Настя — она тоже мечтала о наградах — втайне гордилась Пряхиным. Он всё больше нравился ей, в последнее время она стала бояться за него, по ночам не могла заснуть, и лишь заслышав рокот возвратившейся из полёте «тройки», успокаивалась. А сейчас, глядя на забинтованное колено Пряхина, вдруг подумала: «Уж не влюбилась ли ты в него, дурёха!»

…Запасных самолётов в эскадрилье не было, и Владимира Пряхина перевели в другой полк. Тут были большие двухмоторные бомбардировщики. Полк из–под Ленинграда перелетел на подмосковный аэродром, в Кубинку, а отсюда — в район Воронежа, на второй Украинский фронт.

Теперь уже старший лейтенант Пряхин открывал новую страницу своей фронтовой жизни.

На дворе осень, моросит дождь, темно. Вход в землянку завешен брезентом. Ребята заснули сразу, едва нырнув под одеяло. Спят не раздеваясь. Сыро, зябко. Край палатки треплет ветер, и в лицо летит холодная, противная морось. Владимир втягивает голову под одеяло и жмётся в угол. Сон не идёт. И не потому, что холодно. Он представляет, как командир эскадрильи раскроет его личное дело, — оно вчера пришло из штаба Ленинградского фронта, — и станет внимательно читать все листы. Там обнаружит и прибавку в возрасте, и липовую справку об образовании. И не посмотрит на боевые награды, на то, что он — Герой, а поднимет шум и добьётся увольнения его из авиации. Конечно, у него боевые вылеты — сбитые самолёты, но одно дело летать на ПО‑2 и даже на истребителях, и другое дело — здесь. Большие корабли, несущие три тонны бомб, пушки, пулемёты, боекомплект…

Да и вид его внешний… Он хотя и подрос, и окреп, и закалился духом в непрерывных полётах, но все ещё был предательски молод, и всякий раз в неловких положениях щеки занимались румянцем. Настя ему говорила: «А в вас, товарищ лейтенант, есть что–то наше, девичье». И звонко смеялась, видя, как он краснел от смущения.

И сегодня при построении комэск долго разглядывал старшего лейтенанта, а затем спросил:

— Сколько вам лет, Пряхин?

— Двадцать один! — нарочито бодро ответил Владимир.

— Двадцать один, говоришь?.. Ну–ну. Смотри у меня.

Вот эти вот последние слова и отдались в сердце глухой тревогой. Больше месяца его учат летать на тяжелом самолёте, «провозят», как говорят лётчики, и командир звена вроде бы доволен им, но что это значит — «смотри у меня»? Уж не раскрылась ли его тайна? Одно успокаивало: комэск часто повторял — и порой не к делу — эту фразу. Иной раз, когда у него хорошеё настроение, проговорит на деревенский лад: «Смотри у меня, парень!» Родом он был с Тамбовщины.

Немного успокоившись, заснул, но будто бы тотчас же над ухом раздалась команда: «Подъём! Боевая тревога!»

Землянка наполнилась знакомой вознёй: экипаж в темноте одевался, обувался. Ремень с пистолетом и лётную сумку прилаживали на ходу.

В штабной землянке за столом над картой сидели командир эскадрильи капитан Батеньков и начальник штаба старший лейтенант Трачук. Оба заспанные, смурные: их только что подняли звонком из полка. Приказали послать самолёт на мост через реку Беседь. Это будет третий самолёт — два не вернулись. И мост цел. Он сильно охраняется батареями зенитчиков.

— Экипаж «тройки» явился! — доложил Пряхин хриплым, словно простуженным голосом. И здесь у него была «тройка».