Баронесса, которой не было - [53]

Уверенность молодого мужчины передалась и барону. Придала сил. Поманила надеждой. Хоть барон и устал от пустых надежд. Сколько он надеялся, сколько верил. Клятвенным обещаниям, что поможет именно это вот лекарство, новейшая придумка, потому-то и стоит как новый экипаж вместе с четверкой лошадей. А что девочка мучается, так то вполне естественно, выздоровление, оно всегда через муки. Такова уж природа человеческая. Несовершенная. Пара недель – и полегчает, а там больная и вовсе на поправку пойдет. Кстати, можно еще зельице одно попробовать. Недешевое, как вы понимаете. Или вот обрядец, крови пустить, сперва петушиной, потом овечьей, а там и у страдалицы немного взять. Сколько их было! Лекарей, магов, жрецов, бабок-шепталок. Боги милосердные, милосердия не ведающие! Сперва Элеонор, а теперь и Тали! Но Виллем не думает сдаваться, стало быть, и ему не след.

Вместе они направились в сторону часовни Пяти богов, которая притулилась во дворе, зажатая хозяйственными постройками. Барон не страдал излишней набожностью и не требовал богопочитания от челяди и солдат. Кроме того, не считал нужным платить содержание жрецу, здраво рассудив, что аппетиты у храмовников непомерные и постоянно растущие, а деньги лучше потратить с умом, пустив их на содержание замка и освоение угодий или отдав в рост арендаторам. В итоге домашний храм использовался крайне редко, из-за чего пришел в запустение.

Ночь уже затопила замок, но в часовенке было непривычно светло. Горящие свечи занимали все свободные поверхности: ниши перед дешевыми лепными фигурками богов, две рассохшиеся от древности лавки, пол вокруг массивного каменного стола.

Барон бросил взгляд на стол для ритуальных подношений, и его затрясло. Он чувствовал мелкую противную дрожь во всем теле. Заходили ходуном заледеневшие руки. Липкий пот проступил под рубашкой. Зубы застучали бы, не сожми он крепко челюсти. Иррациональный страх охватил его, зрелого мужчину, повидавшего в своей жизни такого, что не каждый выдержит.

Пол был испещрен неизвестными барону магическими символами и письменами. Широкая меловая черта опоясывала располагавшийся на небольшом возвышении стол. Державшаяся на пузатой ножке круглая каменная шляпа стола была предназначена для даров, традиционно подносимых богам по праздникам, и при бароне ни разу не использовалась по назначению. Сейчас же, словно в насмешку, на столе недвижимо лежали человеческие тела. Тонкие девичьи тела, когда-то живые и гибкие, а сейчас застывшие. Одно – навечно. Другое – как боги рассудят.

Его девочка, его единственный ребенок, его Тали лежала в белой льняной сорочке, едва доходившей до острых коленок, от вида которых останавливалось сердце. Как же все неправильно! Ей бы сейчас лежать в самом лучшем своем платье, том, что сшито загодя ко дню рождения, ни разу не примеренном из-за жестокой болезни, отнявшей все силы, которых и так было немного в этом хрупком, почти детском теле. С цветами, заплетенными в поредевшие косы. В атласных перчатках, которые скроют страшные некротические язвы на веточках-пальчиках. В обитом шелком гробу.

Барон смотрел на свою дочь. На ее изнуренное болезнью восковое лицо с тонким носом, бескровными губами и острыми скулами, обращенное туда, откуда, по мнению жрецов, на нас взирают боги. Боги, которым плевать на девочку, сгоревшую до срока, на него, потерявшего вначале жену, а после ребенка. Боги, которые остались глухи к его мольбам.

Все, решено: когда эта безумная затея, этот кошмарный ритуал, этот затянувшийся день закончатся, а они закончатся рано или поздно, ибо таков естественный ход жизни, барон вернется в свой кабинет, приставит кинжал к груди и рука его не дрогнет. Как же он устал! Устал от безумной погони за здоровьем жены, возле окоченевшего тела которой, прогнав всех, даже Тали, просидел истуканом двое суток, пока его насильно не вывели из спальни, дабы подготовить усопшую к погребению. Затем пришел черед дочери. Он устал от поиска лучших лекарей, бравших огромные деньги, но не дававших никаких гарантий и не приносивших ни малейшего облегчения двум страдающим женщинам. Какая же мука видеть растянутую во времени агонию любимых! Видеть и не иметь возможности помочь. Он устал. Смертельно устал. И хотел лишь одного: чтобы все это прекратилось раз и навсегда. Желательно сегодня.

Рядом с дочерью лежала другая девочка. Хотя нет, не девочка, скорее уж молодая женщина. Лицо ее казалось юным и нежным, а тело изящным и легким. Вот только эти легкость и нежность были обманчивы, скрывая невероятную волю к жизни. И то, как он обошелся с ней, не давало ему покоя. Честнее было бы прирезать девушку по-тихому или повесить. Раз уж сердце неожиданно дрогнуло, и он решил проявить милосердие и не сдавать белоярскую шпионку тайной канцелярии. Да только шпионка ли она? Сколько часов провел он, наблюдая за действиями Шунта, тупого до крайности, но умелого палача, знавшего свою работу и, в отличие от большинства представителей этой братии, не имевшего садистских замашек, за что и ценил его барон. Девчонка терпела. Сжимала зубы, плевалась кровью, но терпела. А если и кричала, то только единственное: «Я не знаю! Не знаю!» И настолько правдоподобны были крики, что он им верил.