Барон и рыбы - [54]

В молочном вечернем свете Теано стала чуть ли не красавицей, цветком, разумеется, более скромным, чем самодовольные георгины, скорее всего — лиловатым осенним бессмертником. Несмотря на очаровательных кузин, с которыми бедняжка, естественно, и сравниться не могла, она показалась обычно разборчивому доктору из Вены столь желанной, что охотнее всего он молодецким прыжком прыгнул бы вниз и утащил ее в георгины. Такое часто приходит в голову, если твоя комната — на втором этаже, а объект столь бурного поклонения скрывают сумерки и различить его можно лишь прищурившись. Вот она обернулась, подняла глаза и махнула букетом, светившимся, как красный железнодорожный фонарь. Перепела сменили часы на церковной башне. В дверь постучал Пепи и позвал Симона к барону.

***

Барон по-прежнему был очень мрачен. Он велел Пепи подавать холодный ужин. Между мясом и липовым чаем он разъяснил Симону, с каким ходатайством намерен обратиться к австрийскому правительству: пусть ему выдадут или сохранят для него личные вещи — разные сувениры, семейные портреты, не имеющие особой художественной ценности, семейный склеп на кладбище в Хитцинге («А то, если я этого не оговорю специально, мерзавцы покусятся на золотые зубы моих покойных родителей!») и рукописи, не имеющие ценности ни для кого другого.

— Но г-н барон, это же капитуляция! — возразил Симон. — Клянусь вам как юрист, что все, причиненное вам, противозаконно, это вопиющая несправедливость. Обратитесь в суд, потребуйте расследования! Право на вашей стороне! До сих пор я считал своей обязанностью молчать и сносить все вместе с вами, но сотней гульденов в месяц мне рот не заткнешь! Экспедиция на шарах была чистым безумием! А теперь вы готовы сдаться только потому, что провалилась эта дурацкая авантюра? Не имею ничего против, если вы зароете топор войны — это для него самое лучшее применение — но в цивилизованном государстве есть и другие пути!..

Он разошелся и чуть ли не кричал, пока хватало воздуха.

— Не размахивайте вилкой, Симон, — спокойно сказал барон, — это вульгарно.

Симон взял себя в руки и положил вилку рядом с тарелкой.

— Видите ли, Симон, — продолжал барон, — я еще не так стар, но начинать жизнь сначала мне уже поздновато. Что вы толкуете мне о судах и законах, юрист вы несчастный! Завтра законы будет писать народ, а завтрашний народ — выдры. Мне нужно место, где я смогу без помех работать. Возможно, мне позволят поселиться где-нибудь, где для выдр слишком пусто и скучно. Где-нибудь в Австрии. Как ни гротескно это звучит в моем положении, но я патриот! Моя семья живет в Австрии с конца восемнадцатого века, я провел там юность и большую часть зрелых лет, в Вене пережил первый успех. Я хочу выторговать кусочек родины. Противник, с которым я заключаю мир, сильнее меня.

— Вы, заклятый враг всяческих выдр?

— И это была не дурацкая авантюра, — устало добавил барон. — Вы должны тщательнее выбирать слова, мой маленький юрист.

Барон озабоченно отщипнул несколько ягодок от тугой грозди винограда. Перед мысленным взором Симона на минуту предстала Теано. Казалось, меж виноградом и мрачноватым обаянием бывшей билетерши есть некая причудливая связь: одна из тех параллелей, что обнаруживаются повсюду, если кем-то заинтересуешься всерьез. Но похоронное настроение ужина плохо гармонировало с легкомысленными аллегориями. Барон молча курил сигару, а Симон — свою трубку. Потом барон пожелал секретарю доброй ночи, еще раз напомнил ему о марках для прошения о лицензии и велел Пепи приготовить отвар из мелиссы.

— Правительству я писать не стану! — еще раз на пороге возмутился Симон.

— Я вычту из вашего следующего жалованья пять гульденов и напишу сам; а может, и не напишу.

***

Когда Симон вернулся в комнату, на пюпитре рядом со стихами лежала маеровская «Аталанта»^{110}, открытая на той главе, где адепт^{111} повествует о враждующих братьях и сестрах. Сквозняк перелистывал страницы, но Симон точно знал, что до того книга лежала не на пюпитре, а на ночном столике. Он зашел к Пепи и спросил, не трогал ли тот подарка вдовицы Александрины и не видел ли, как кто-нибудь входил в комнату.

— Нет, г-н доктор, не я, — отвечал Пепи, глядя так прямодушно, что всякие сомнения были исключены. — Я только раз заглянул, когда готовил вам постель. Я бы, конечно, попросил ее у вас почитать, если бы больше разумел по-латыни, но это правда не я. И не входил никто. — Вдруг он хлопнул себя по лбу. — Ну да! Я, правда, ничего не видел, хотя и чистил в коридоре башмаки, но слышал в вашей комнате шум, как будто шаги! Мне и в голову не пришло, что вы-то у г-на барона!

— Может, посетитель еще не ушел?

Комната Симона подверглась поспешному обыску. Они распахнули шкафы, заглянули под кровать, за шторы и за печку. Из комода выскочила перепуганная мышь. Со стены над комодом из широкой золотой рамы глядел на их недоумение третий сын шестого герцога Веллермес-и-Велоса, пока они не распростились, пожимая плечами.

***

Еще с тех далеких ночей, когда он с завываниями носился по улицам Вайкерсдорфа, держа в руках вырезанную дядей Себастьяном из пустой тыквы дьявольскую рожу с горящей свечой внутри, Симон сохранил суеверную привязанность к призракам, привидениям, домовым и вообще всяческим духам. Добрый дядюшка при помощи сделанных из тыквы рож надеялся вылечить маленького племянника от детской веры в сказки, в которые малютка Симон продолжал верить и выйдя из нежного возраста, но добился своими педагогическими экспериментами прямо противоположного. Конечно, рассудочность, источаемая дядей Себастьяном, как споры спелым грибом-дождевиком, была наихудшей питательной средой для сверхъестественной ерунды всех сортов, но в далеко еще не поумневшей голове племянничка кишмя кишели орды леших, вампиров и специфически-австрийских разновидностей нежити, и эти обитатели потустороннего мира превращались в абстрактных, но куда более страшных гимназических монстров, в ламий, лемуров и эмпуз