Барон и рыбы - [46]

Немой слуга подал блюдо с увенчанной петрушкой форелью.

— Скажите, г-н доктор, — сменила тему Теано, — почему вы, собственно говоря, путешествовали на воздушном шаре вместо того, чтобы как все люди ехать поездом? Именно на шаре?

— Об этом, сударыня, вам придется спросить нашего барона, — пожал в ответ плечами Симон.

— Тому были свои причины, деточка, — ответила за Симона г-жа Сампротти. — Без сомнения, барон Кройц-Квергейм, на службе у которого состоят оба наши гостя, — большой ученый и аристократ к тому же.

— Но причем же здесь шар?

— Помолчи и дай мне сказать. Аристократы не спрашивают, целесообразно ли это, разумно ли то, они живут more estetico.[19] Если барон в сопровождении родичей отправляется в Вену, чтобы спасти дело своей жизни, он не может ехать Восточным экспрессом, как какой-нибудь гангстер. Он по рождению на такое не способен.

— Откуда?.. — поразился Симон.

— Ш-ш-ш! — г-жа Сампротти прижала к губам палец и подмигнула. — Профессиональная тайна!

Затем она подняла бокал и выпила за здоровье Пепи, с ловкостью хирурга разделывавшего форель.

— За наши воспоминания, Джузеппе — или Пепи, как вас теперь зовут.

— За наши старые добрые ярмарки, г-жа Сампротти!

Они, казалось, вновь чувствовали, как пахнет пыль на проселках, когда ее спрыснет летним дождиком, слышали скрип тяжелых, пестро раскрашенных фургонов и шум почтеннейшей публики, видели, как пылающие факелы исчезают в разинутом рту глотателя огня, а эквилибристы выделывают трюки на канате и трапеции. Г-жа Сампротти вновь склоняется над покрасневшими от работы руками хихикающих крестьяночек или пристально всматривается в зеркальную поверхность воды в чаше, дабы дать ответ даме под густой вуалью и господину, нервно играющему цилиндром. Пепи же снова кидает в пасть старому слону Мозесу душистое сено, кормит орехами и бананами своих обезьянок и расхаживает вечерами перед шапито в алой с золотом униформе.

— А вы помните, как задавака Кальпуний вытащил из шляпы вместо белого кролика дохлую кошку!

— А тот вечер, когда дрессированные свинки мадам Ноэми стали лазурными от синьки, а вы объяснили ей, что это — эпидемия индиго?

Симон с удовольствием слушал всяческие анекдоты и истории. То и дело он искоса вежливо поглядывал на Теано, которая негромко, но звонко вскрикивала от восторга, давая тем самым понять, что тоже принадлежит к гильдии тетки и веселого чернокожего господина.

— Можете ли вы представить себе, г-н доктор, — шепнула она, — что это за жизнь? Свободная, ничем не обремененная, сегодня — здесь, завтра там.

— Я честно стараюсь.

— Да бросьте! Вы же ничего не понимаете, не знаете даже, как вкусна краденая картошка, печеная в костре, белая, рассыпчатая, а кожура вся обуглилась, и такая горячая, а кругом вечер, и под деревьями холодает.

— Прошу прощенья, как раз это я знаю! Родители каждый год возили меня на дачу, всегда во второй половине лета, перед школой, из-за папы, он вечно собирал грибы. А мы с приятелями перетаскали и перепекли прямо-таки горы картошки!

Теано подождала, пока воображаемые горы картошки не превратятся в кучку. Она налила себе кислого местного вина из восьмигранного хрустального графина, поставленного немым рядом с блюдом форели, и залпом осушила бокал.

— Г-н Джузеппе, — позвала она, — давайте-ка споем нашу чудную песню: «Почтеннейшие дамы и господа», пожалуйста!

— Теано, ты же знаешь, я не переношу шума, даже если ты называешь его пением, — остановила племянницу Саломе Сампротти. — И вообще: мне не нравится такая экзальтированность! Чтобы действительно наслаждаться жизнью, о которой идет речь, надо хоть сколько-то знать ее, как, к примеру, г-н Джузеппе и я. Ты же говоришь о ней, как пьяница о своих дебошах. Той, что не пошла дальше билетерши да короткого флирта с укротителем львов или шпагоглотателем, более приличествует молча слушать рассказы старших. К тому же я верю рассказам г-на доктора о том, что он перетаскал картошки ничуть не меньше тебя. Мои знакомые, во всяком случае, честно расплачивались за необходимые припасы.

Теано обиженно занялась своей тарелкой, раскапывая вилкой остатки рыбы. Когда тетушка предложила пить кофе в комнате с большим окном, она, надувшись, отказалась, заявила, что ей совершенно необходимо написать письмо, и удалилась.

— Тяжелый ребенок, — вздохнула ее тетя. — Семнадцати лет она сбежала из интерната в Монтрё, куда я ее отдала. Тогда-то я еще думала, что из нее может выйти толк, но не отваживалась слишком уж решительно обходиться с дочерью брата, по-моему, это — предвзятость и зазнайство. У нее темперамент и честолюбие артистки, но, к сожалению… — Г-жа Сампротти огорченно свернула салфетку. — Вам хорошо живется в «Лягушке»?

— Славные люди, но слишком нерасторопные, — ответил Симон. — Комнаты очень душные, а еда — отвратительная. По всему видно, что их время прошло. Хозяин целыми днями торчит у ворот, глазеет, вечерами же бродит по пустому дому, как потерявшаяся собака, а из дому даже мыши сбежали. Он по-прежнему считает свою «Лягушку» лучшей гостиницей на площади, забывая, что теперь она там единственная.

— Весьма прискорбно, — кивнула Саломе Сампротти. — Я не имею ничего против хозяина. Но все же ему приходится не так туго, как хозяевам остальных гостиниц в Пантикозе, которые давно опоздали на последний поезд. У него обедают почти все одинокие холостяки города, зимой же он иногда сдает комнаты и так держится на плаву.