Бархатный сезон - [2]

Он рисовал на песке удивительные фигуры. Вот готова одна, он отошел в сторону и, не отрывая глаз от песка, всецело поглощенный своим занятием, рисует вторую… третью… четвертую… пятую… шестую…

Джордж Смит шагал по берегу, печатая на песке следы, смотрел туда, смотрел сюда и вдруг заметил впереди человека.

Джордж Смит, продолжая идти, увидел, что этот смуглый человек нагнулся над песком. Еще ближе — что такое? Джордж Смит прыснул. Ну, конечно, конечно… Этот человек — сколько ему? лет шестьдесят пять? семьдесят? — лихо чертил какие-то каракули. Ух ты! Как песчинки летят! Как расстилаются на песке причудливые изображения! Как…

Джордж Смит сделал еще один шаг и замер, боясь вздохнуть.

А незнакомец все рисовал и рисовал, словно и не замечая, что кто-то стоит совсем рядом с ним и с миром, который он создает на песке. Он так ушел в свое творение, что и взрыв глубинной бомбы в заливе не смог бы остановить полет его руки или хотя бы заставить его обернуться.

Джордж Смит смотрел на песок. Он долго смотрел, и вдруг его охватил трепет.

Перед ним на плоскости берега были эллинские львы и средиземноморские козы, девушки с плотью из золотых крупинок, сатиры, играющие на резных свирелях, танцующие дети, чьи руки рассыпали по песку цветы, и за детьми скакали, резвясь, ягнята, и музыканты перебирали струны своих арф и лир, юноши верхом на единорогах мчались к далеким лугам, перелескам, вулканам, к развалинам храмов. Сплошная, нигде не прерывающаяся цепь фигур, а рука — а деревянное стило в руке нагнувшегося человека, с которого градом лил пот, безудержно, неистово чертило, рисовало, порхало, вращалось, извивалось, описывало круги и восьмерки, восьмерки и круги, прыгало, шипело, шуршало, замирало на месте и вновь срывалось в полет, словно эта стремительная вакханалия непременно, во что бы то ни стало должна была завершить свое буйство прежде, чем море погасит солнце. Двадцать, тридцать, сорок метров наглядными иероглифами нимфы, дриады и журчащие ключи. В угасающем свете песок был как расплавленная медь, запечатлевшая послание, — читай и наслаждайся всякий, ныне и вовек.

Все жило, все парило, влекомое неведомыми ветрами, подчиняясь своим законам притяжения. Вот топчут сочные гроздья багровые от винного сока ступни пляшущих дочерей винодела, вот прямо из пенных волн рождаются чудовища с чеканной чешуей, а причудливо расписанные змеи расцвечивают своим полетом стремительные облака, вот… вот… вот…

Художник остановился.

Джордж Смит отпрянул в сторону.

Художник поднял голову, удивленный тем, что рядом оказался кто-то еще. Потом спокойно выпрямился, переводя взгляд с Джорджа Смита на свои творения, разметанные на песке, словно следы праздного гуляки. Наконец улыбнулся и пожал плечами, как бы говоря: «Посмотрите, что я наделал — правда же, ребячество? Вы, конечно, меня извините? Кто из нас не дурачится… Небось и с вами бывает? Так поймите старого дурня! А? Вот и ладно!»

А Джордж Смит… Джордж Смит только смотрел на маленького загорелого человека с ясными зоркими глазами — и шепотом один раз произнес про себя его имя.

Так они стояли секунд пять, Джордж Смит пожирал глазами песчаную фреску, художник с дружелюбным интересом наблюдал за Джорджем Смитом. Джордж Смит открыл рот, закрыл рот, протянул руку, опустил руку. Шагнул к рисункам, отступил. Потом пошел вдоль фигур, подобно человеку, рассматривающему бесценные мраморные скульптуры, выброшенные волнами на берег. Его глаза не моргали, руки жаждали прикоснуться и не смели. Он хотел бежать и не мог.

Вдруг он повернулся к отелю. Бежать, конечно! Бежать!

Зачем? Схватить лопату и рыть, копать, пытаясь спасти пласты рассыпающегося песка? Найти штукатура и с ним примчаться обратно, чтобы снять гипсовые слепки хотя бы частицы эфемерного творения? Не то, не то. Вздор, вздор. Или?.. Глаза Смита метнулись к окнам его номера. Фотоаппарат! Туда, схватить его, вернуться и торопливо идти вдоль берега, щелкая, меняя ленту, снова щелкая, покуда…

Джордж Смит резко, всем телом повернулся к солнцу.

Неяркие лучи мягко гладили кожу, и глаза Смита превратились в два маленьких костра. Солнце наполовину ушло в воду; пока он смотрел, за несколько секунд оно скрылось совершенно.

Художник подошел ближе и глядел на Джорджа Смита с глубоким дружелюбием, словно читал все его мысли. Вот он наклонил голову, прощаясь. Вот упала белая палочка из разжатых пальцев. Вот он говорит: «До свидания, всего хорошего». И вот — нет его, ушел вдоль берега к югу.

Джордж Смит стоял, глядя вслед. Он стоял так целую минуту, после чего сделал единственное, что ему оставалось.

Он шагнул к началу фантастической фрески с сатирами, фавнами, окропленными вином девами, гордо скачущими единорогами, играющими на свирелях юношами — и медленно пошел вдоль берега. Он шел долго, не отрывая взгляда от необузданной вакханалии. А дойдя до конца цепочки людей и животных, повернул и пошел назад, глядя вниз так, как будто что-то потерял и теперь не знал точно, где искать. Так он ходил, пока в небе не потух последний луч света и песок не исчез во мраке.

Он сел за стол, накрытый для ужина.