Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы - [55]

Аллан и Аска отправлялись в коровник к матери в большинстве случаев тогда, когда нам для игры требовался лёд. А он требовался часто — то для компрессов, когда играли в семью, то для охлаждения напитков, когда играли в день рождения. А взять лёд в летний день можно было только из кучи, которая высилась под вековыми липами рядом с коровником. Зимой туда привозили здоровенные толстые льдины с реки, укладывали под деревья и прикрывали слоем еловых веток. Между кусками такого льда доярки охлаждали и хранили молоко с давних времен, когда в Руйла была господская усадьба, и на том же месте продолжали хранить лёд в колхозное время, и вряд ли кто мог бы заметить пропажу двух-трех небольших кусков. Но даже когда кто-нибудь из доярок и замечал, что детишки откалывают лед из-под еловых веток, большого шума из-за этого не поднимали.

«От них не убудет», — так говорили, когда все деревенские дети ходили лакомиться ягодами в бывший помещичий сад. Усадьба давно стала школой, а о самих помещиках остались лишь воспоминания и игра господских детей «мозаика», хранившаяся в шкафу у школьной нянечки Анни, но, по мнению деревенских жителей, старое выражение о бесконечно волочащейся верёвке больше подходило колхозному времени, чем помещичьему. Кусты смородины и крыжовника, яблони, алыча и сливовые деревья когда-то принадлежали семейству Сыерде, которое жило в нашем доме ещё до того, как начались высылки. Но все они исчезли из деревни неизвестно куда, так что сад принадлежал теперь колхозу «Новая жизнь» и охранять урожай фруктов и ягод поставили Асту по прозвищу «Штаны», от которой детям приходилось улепётывать. Но кроме этой опасной Асты-Штаны, которая кричала: «Эй, ворюги, убирайтесь отсюда!», а сама совала в рот чёрную смородину покрупнее, а, кроме удирающих от неё ребятишек, ягоды и фрукты интересовали лишь соек да дроздов, ведь в колхозе не было предусмотрено ни собирание ягод, ни их продажа, ни изготовление соков и варенья.

Неожиданное появление сторожихи Асты-Штаны придавало набегам детей на сад за ягодами и яблоками дополнительную увлекательность. Ради увлекательности или, как сказал старший мальчик Лембит, конспирации, когда шли поесть смородины, обменивались иной раз шапками, свитерами и рубахами, как при игре в разбойников, в которой можно было «освободиться», если вместо твоего имени называли чьё-то другое. Таких случаев, чтобы Аста-Штаны пошла жаловаться на кого-нибудь к нему домой, известно не было, но было так здорово под шелест кустов и шуршание травы удирать всей компанией в лес, когда вслед неслись громкие крики: «Ну погодите, негодники, вот я вас! Я всех вас узнала! Чёртовы воришки, ну получите у меня!»

С игрой в дочки-матери дело было так, что мальчики охотно участвовали до тех пор, пока надо было из школьного сарая таскать кирпичи, чтобы сложить плиту для игры, сделать из обрезков досок полки и обеденный стол, а из веток ивы сплести кроватки. Когда всё это было сделано и все участники поделены считалкой на две команды, настроение мальчишек менялось, и иной, глядя на скомбинированную из лопухов и цветов флоксов шляпу матери игрового семейства, говорил, про свою игровую жену: «Как жаба под лопухом, бэк!». Или когда жаловались понарошку, что надо вызвать врача ребенку, потому что он сегодня очень плохо выглядит, то мальчишка, который был в роли отца, мог съехидничать: «Да, жопа у него красная, как у макаки», хотя ничего подобного не было ни у меня, ни у Юри, с которым мы вместе играли…

Если девочки на это не очень сильно сердились, то начинали вместо игры в дочки-матери какую-нибудь другую игру, например, в «штандер», палочки-выручалочки или еще какую-нибудь. Но иной раз отношения так портились, что мальчишки убирались восвояси, а девочки собирались на крыльце и, сидя на лавочке, ругали мальчишек и обсуждали свои дела. Иногда, правда, случалось и такое, что мальчики делали себе из репейников погоны на рубахах, набивали карманы репьями и объявляли девчонкам войну — тогда девочки объявляли, дрожа от злости, что никогда в жизни не будут играть с такими хулиганами, потому что выдирать репьи из длинных волос было и впрямь очень больно, а особенно из кос. И было, как объявляли: вечная ненависть и вражда длились до следующего дня — до тех пор, пока жилищам между кустов сирени не требовались ловкие руки мальчишек.

Старшие девочки сидели на лавочке на крыльце, болтали ногами и поедали белый налив так ловко, что от сердцевины яблок оставались лишь жалкие огрызки. При этом каждое откусывание сопровождал восхитительный хруст — у меня это не получалось, как бы старательно я ни вгрызалась в яблоко.

— У тебя молочные зубки, ими невозможно откусить от яблока порядочный кусок, — сказала Хельви, когда я рассказала ей о своей неудаче.

— Когда какой-нибудь зуб начнёт шататься, надо, выдирая его, сказать: «На тебе, мышка, молочный, дай коренной!», — поучала двоюродная сестра Хельви Хелле Аавик.

Глядя на её острые белые клыки, я бы с удовольствием использовала все средства. Много раз я и тихо, и громко произносила заклинания, но глядя на свои зубы, вынуждена была с грустью признать, что ни один из них не послушался и не зашатался.