Бар эскадрильи - [52]

Так вот, сегодня, в условиях, которые раньше мне трудно было себе представить, я впервые соглашаюсь говорить о Жиле, о нашей встрече, соглашаюсь воскресить воспоминания, сообщить кое-какие детали, и все это в надежде придать немного правдивости и приличия комментариям, которые будоражат людей вот уже две недели.

Я всегда много читал. Но в те времена, поскольку в моем Издательстве не хватало персонала и денег, я читал еще больше. Каждый вечер и в конце каждой недели, покидая свое бюро, я уносил свой паек рукописей. У меня даже появилась привычка класть рядом с собой в машине текст, который я листал на красном свете…

Моя жена Сабина и я проводили тогда многие уик-энды в Компьенском лесу, в доме, который принадлежал моим друзьям в деревне Лa Бревьер. Именно там в воскресенье 19-го мая 1957-го года я раскрыл рукопись одного неизвестного автора, озаглавленную «Ангел».

Замешательство, ошеломление, возбуждение — как назвать чувство, которое немедленно поселилось во мне? Мне случалось, конечно, получать рукописи, «сюжетом» которых был гомосексуализм или какая-нибудь из его составляющих, но никогда до этого ни в каком другом тексте я не находил подобной трактовки этих тем, для меня одновременно и привычных, и чуждых, подобного торжествующего ликования, сочетающего утонченную развращенность с обезоруживающей невинностью.

Ликование, извращенность, невинность — я не случайно пишу эти слова. Именно их, как мне помнится, я нацарапал на листе, который всегда лежал рядом со мной во время моих чтений. По радио в соседней комнате громовой голос объявлял о победе Франжьо, выигравшего Гран-При в Монако. «Тише звук!» — крикнул я.

Я себе пообещал, соглашаясь опубликовать эти воспоминания, не подвергать их цензуре. Стало быть, я должен сообщить, чтобы больше к этому не возвращаться, и о сильной, но в некотором смысле восторженной неловкости, овладевшей мной после тридцати страниц. Я не придавал значения ни почти детской по своим оплошностям машинописи, ни разбросанным по тексту орфографическим ошибкам, ни даже непринужденности совершенно естественной прозы, которая должна была бы меня ошеломить, — настолько содержание текста оскорбляло меня и пленяло одновременно. Бесполезно рассказывать здесь содержание романа, два миллиона экземпляров которого были распроданы во Франции! Но я скажу, как я ответил моей жене, когда она спросила меня, в пять часов утра, что это такое я читал, «что оказалось мне милее, чем прогулка по лесу».

— Я еще не знаю, чем это обернется, — ответил ей я. — В настоящее время это «Молчание моря» в Содоме…

— Скандальная книга?

— И да, и нет. Любовная история. Француз пятнадцати лет и немецкий лейтенант, в сорок первом году…

— А написано хорошо?

— Настолько хорошо и с такой лукавой наивностью, что можно спросить себя, не идет ли речь о подлоге…

Да, я тут же испугался, что имею дело с обманом потрясающей смелости. Профессия делает недоверчивым: маски, псевдонимы, подражания являются нередко своеобразной гигиеной писателей. Этот язык, с противоречивыми качествами — сухость и одновременно мягкость, скорость и одновременно леность — не казался принадлежащим начинающему автору. И потом, при условии, что это не ловкий рецидивист и не знаменитость, искушаемая анонимностью, то сколько лет может быть автору, что он собой представляет как личность? По всей видимости мужчина, но принадлежащий к поколению лицеиста или офицера? Который сам пережил это приключение или который его выдумал? Одни детали жизни во время оккупации хромали, другие же, напротив, были чересчур правдивы.

— Рукопись пришла по почте или ее кто-то принес прямо в издательство?

Я позвонил нашей секретарше-телефонистке, которую, по счастью, застал на месте. Она сказала, что это была, насколько ей помнится, молоденькая девушка, «уверенная и испуганная одновременно». Я пришел в восторг от этих двух определений и повесил трубку, еще более сбитый с толку. Если она помнила так хорошо глаза посланницы, то была совершенно неспособна сказать, видела ли она ее на прошлой неделе или месяц назад.

Моя жена, остававшаяся в деревне, отвезла меня в воскресенье вечером в Компьень, где я сел в парижский поезд. Я отказался от машины, чтобы иметь возможность продолжить чтение. Когда поезд прибыл на Северный вокзал, я был уже на сто шестидесятой странице и мое недоумение сменилось болезненным энтузиазмом.

Вместо того чтобы занять очередь на такси, я пересек площадь Рубе и зашел в кафе, твердо решив дочитать там рукопись до конца. Таким образом начавшееся среди запахов огня в камине загородного дома мое открытие Жиля Леонелли закончилось при неоновых огнях пивной, под свист кофеварки и поцелуев взасос воскресных парочек.

Когда я поднял голову, перевернув последнюю страницу, я словно впервые увидел окружающую обстановку, чашку холодного чая перед собой, лица, резкий свет. Я совершенно забыл про них. Такое забвение не обманывает.

Вернувшись домой часов в десять, я позвонил Сабине и рассказал ей про «Ангела». Она меня выслушала, задала несколько вопросов по содержанию, потом просила: «Ну и как, энтузиазм или сдержанность?»