Бар эскадрильи - [42]
Она меня усадила, дала выпить и заговорила. Она, которая, как все полагают, только и делает, что молчит, сказала мне приятные и рассудительные вещи о моих романах, особенно о первом, который она помнила лучше меня. У нее действительно потрясающие глаза. Огромные, коричневые, с белым полумесяцем внизу, как у Бодлера, когда она наклоняет голову. Глаза, которые сомневаются, вопрошают, мечутся, ласкают. Она положила свою руку на мою, сделанную, по-видимому, из чистого золота, судя по вызываемому ею интересу. Я утратила бдительность и признания текли из меня, как из рога изобилия. Я как бы со стороны слышала, как течет ласковыми волнами мой голос. Мне понадобилось три минуты, чтобы понять. О-ля-ля! Это совсем не те наклонности, которых придерживаюсь я. Я заметила свое отражение в зеркале, уже внизу, в прихожей, и нашла себя очень красивой. Дрожащей с головы до ног и красивой. О! В конце концов я ее понимала, эту женщину. Я все-таки встала, улыбающаяся всеми своими шестьюдесятью четырьмя зубами, и Леонелли, которая оказалась выше, чем я думала, проводила меня к гостиную, положив руку мне на плечи. Не будем помнить зла, коллега! В салоне они отказались от взаимного обмена информацией о величине пениса у нубийцев и говорили теперь о Штими, о его красноречии, о его брюхе, о клубе Лео Лагранж (что это такое?). Обе ненормальные выглядели забавно. У них такой вид спорта, для возбуждения господ мужчин — видеть это везде. Это не ведет ни каким последствиям и всех веселит. «А почему никто не составляет списков злых женщин, — спросила я, — воображаемых, конечно, списков, как… ну, я не знаю, … как франкмасонов, коллаборационистов, самозваных аристократов, или Блоков — ставших-Дюранами? Такая французская игра…» Бог знает почему, но мой вопрос не вызвал улыбок. В салон вошла жена неаполитанца, с голой грудью под фисташковой вуалью. Сколько ей? Семьдесят? Семьдесят пять? Заводы, должно быть, принадлежат ей. Блез сказал «Ну, милые мои…» и встал. Все были несколько ошарашены. Кажется, неаполитанке всего сорок шесть. Почему я такая стерва? Жозе-Кло Форнеро — единственная, я готова биться об заклад, кто ничего не пил, — все время держалась с видом недотроги, в голове у которой вертится очень важный секрет, похожий на самый лучший в коробке леденец. Она одна вытянула-таки этот самый леденец. Я видела, как она обнимала чудо, возникшее на пороге террасы: это была Бьянка, дочь Колетт. Если ее мать походила на это чудо во времена своих первых успехов… Наверное, не совсем: порода улучшается, и сама Леонелли имела возможность подобрать для своей малютки первоклассного отца. Боржет тоже подошел обнять малышку, причем подошел со спины, так что его рука встретила руку падчерицы Форнеро на плече Бьянки. Эти оказавшиеся в плену друг у друга руки, эта красивая кожа, легкий намек на улыбки (разве это не красиво?) образовали на один миг захватывающее зрелище, которое, похоже, не считая заинтересованных лиц, досталось мне одной. Пора было уходить.
ОБЩИЙ ПЛАН I
Жос никогда не любил отпусков. Он выдерживал только первые четыре или пять дней. После чего тоска грозила поглотить его целиком. Клод удерживала его на поверхности еще четыре или пять дней с помощью пеших прогулок в горы (если поблизости были горы), принятых или отвергнутых приглашений (она одна знала закономерность, по которой на приглашение отвечали согласием или отказом, так как никто другой кроме нее не сумел бы догадаться, будет ли издатель счастлив или раздражен встречей с этими людьми). Наконец, она уступала, и начиналось лихорадочное путешествие обратно в Париж с привычной суматохой аннулированных заказов, обиженных друзей, потерянных билетов.
Когда она увидела, как в доме у Грациэллы у него на лице появилось хмурое выражение, она предложила ему Граубюнден, идеальное место, где нет ни жары, ни моря, хотя в то же время, кажется, только сильная летняя жара и Средиземное море способны были вылечить Жоса от летаргии, которая начинала мучить его после недели, проведенной среди сосен. «Самолет до Милана. Там возьмем машину и через три часа будем уже в Зильсе…»
Кардиолог, который знал привычки семьи Форнеро, позвонил Жосу: «Разумеется, никакой высоты, никаких восхождений…»
— Даже на гору, куда поднимаются коровы?
— Тысяча метров, тысяча сто, не больше, и только вниз по тропинкам…
Но говорить об этом с Клод было бесполезно. В двадцать лет она больше всего любила лыжи, ночи в высокогорных приютах, июнь в Морьене или в Веркоре. Ее молодость. Жос состроил гримасу, когда она упомянула о Зильсе.
— Там нам придется провести бог знает сколько времени, когда будут снимать фильм по роману Флео. Деметриосу очень хочется, чтобы мы там были…
