Bambini di Praga 1947 - [54]

— Нехорошо было с вашей стороны проявлять мстительность. Я сколько раз тоже этак вот шел мимо и все-все проигрывал. Я и галстук, бывало, ставил, и авторучку… и возвращался потом домой пешком, трясясь от ужаса… но я никому ни словечка… ни словечка. Ведь это я сам призывал и испытывал собственную судьбу.

— Вы спать хотите, да?

— Нет… это я так, откашливаюсь… наслаждаюсь… до чего же приятно слышать человеческий голос!

— Да вы весь в испарине! Может, дать вам напиться? Я позвоню сестре.

— Не надо! Она бог знает что вообразит… лучше расскажите мне о газете. Можно даже что-нибудь грустное.

— Грустное? В газете почти все грустное, если вы ее сами делаете. Был я, к примеру, однажды в Брно. Полиция тамошняя тоже облаву устроила. Собрала всех проституток в одном месте, на Новой улице…

— Это место случайно не «Флединка»?

— Так вы и Брно знаете?

— Еще бы я его не знал! Там начиналась моя славная карьера. Вы только представьте, сколько радости доставлял я людям, когда в «Веселой вдове» выходил на сцену во фраке и в накидке с белым шелковым подбоем! Я этак вот поводил рукой в перчатке и тут же начинал петь… «Пойду к „Максиму“ я, там ждут меня друзья…»

— Замечательно. У вас такой красивый голос, однако же попейте… хотя бы немного… вот так… это прогонит кашель.

— Спасибо. Так что вы видели во «Флединке»?

— Полицейский инспектор проверял у них документы. Я потом написал об этом репортаж… Он, значит, спрашивает: «Ну, Мара, чё это с тобой?» А Мара отвечает: «Чё со мной? Да ведь сёдня всюду облавы, я уж забоялася.» «Чё ты забоялася?» «Да вы же знаете, я из-под Брно, из Соколниц, туда меня ваши всегда и отправляют. А нынче увязалась я за одним фраером, он наболтал мне, что из Брно, а заволок аж в самые Босковицы. И книжку мою мне там проштамповали. Так что если меня опять заметут, то пошлют в Босковицы, а у меня там ни единой души знакомой». И полицейский инспектор просто так, без всякой отметки, вернул ей документы, добрейший был человек, я потом ночевал у него, и он до самого утра читал в очках Библию. Когда я проснулся, он осенил меня широким крестом.

— И как только вы смогли все так точно запомнить?

— Дружище, если вы что-то написали, вам это врезается в память до конца дней.

— А я вот тут подумал…

— Не садитесь… дружище…

— Ладно… я тут подумал, что лучшая моя роль была в «Последнем вальсе» Оскара Штрауса… Разве есть моя вина в том, что в меня, гвардейского поручика, влюбилась принцесса?

— Сидите спокойно, не вставайте с кровати.

— Разве есть в том моя вина? Я лишь спел ей на балу «Любовь — это сон»… Потом, правда, я узнал, что с ней должен был танцевать командир полка, но она же сама выбрала меня! Нет, вы только представьте этот позор — перед всем полком командир сорвал с меня эполеты… переломил саблю…

— Ложитесь, друг мой… я сейчас позову сестру.

— Нет-нет, не нужно… И я плакал прямо на сцене, ведь мне предстояла разлука с принцессой. Оркестр негромко играл «Последний вальс»… родной край таял в дымке, крохотный поезд мелькал на вершине холма, и все было кончено… из-за вальса, из-за одного-единственного вальса мне пришлось бежать на чужбину…

— Прикройтесь одеялом, вы опять вспотели.

— Я? Да-да. А что вы написали самое последнее?

— Я, видите ли, как-то уже перестал злиться, так что писать больше не могу. А в последний раз я был под Прагой, в Брандысе, и решил там искупаться, а на берегу как раз загорала одна девушка. А мимо ехал драгун на лошади, и девушка попросила драгуна научить ее ездить верхом. Драгун согласился, спешился и помог девушке взобраться на седло. Но лошади что-то не понравилось, и она понесла, она скакала через луг к городу, а у девушки лопнули тесемки на купальнике, и он сполз с нее, так что среди бела дня по городской площади мчалась верхом совершенно голая девушка, и в конце концов конь завез ее прямо в казармы, где как раз был обед. Я здорово потом описал все это. Назвал «Леди Годива из Брандыса». Вот только закончил глупо, что надо, мол, решительно выступить против загорающих девушек, плохо держащихся купальников и взбесившихся коней. В тот вечер я пошел в кино, там давали «Я не ангел» с Энн-Мэй Уэст. И я вдруг понял, что ни я сам, ни кто угодно другой, то есть никто из нас, не ангел. Так зачем же придираться к словам, к поступкам, а потом громогласно заявлять в газете, что все люди превратились в волков? Короче, открыл я окно и, совсем как тот полицейский инспектор, что возился в Брно с проститутками, осенил все широким крестом… Однако вы уже спите, дружище, может, все-таки позвать сестру?

— Нет… не надо… я просто засыпаю… а вы говорите, пожалуйста… так приятно слышать человеческий голос…

Спустя несколько дней, когда парикмахер брил покойников, служитель мертвецкой пожаловался ему:

— Проклятье, что это у меня все время болит вот тут?

— Где? — немедленно отложил бритву парикмахер. — Случайно не тут вот? Ага, тогда ничего страшного, типичный прострел, люмбаго.

— Этого еще не хватало! — потер поясницу служитель.

— Если, конечно, — парикмахер с ученым видом поправил очки, — боль не стреляет из спины в колени.

Он явно придавал своему вопросу огромное значение.