Случалось, дождь затягивался надолго, и Лю мучался от отсутствия курева. Как-то раз он разбудил меня среди ночи.
— Я не нашел ни одного охнарика ни под топчаном, ни по углам.
— И что же?
— У меня депрессия, — сообщил он. — Может, сыграешь мне на скрипке?
Я не стал отказываться. Еще не до конца проснувшись, я играл и вдруг неожиданно подумал о наших родителях, о его и моих: вот если бы пульмонолог или великий дантист, совершивший столько разнообразных подвигов, могли увидеть нашу ночную хижину в зыбком свете керосиновой
лампы, если бы могли услышать звуки моей скрипки, аккомпанементом которым служит хрюканье свиньи… Но тут никого не было. Даже деревенские не могли меня слышать. Ближайший дом находился от нас метрах в ста, не меньше.
А за стенами лил дождь. Но это был не тот привычный моросящий дождь, а внезапно налетевший затяжной ливень, и его струи барабанили по дранкам крыши. Несомненно, это еще больше усиливало мрачность Лю. Ведь мы были обречены оставаться здесь на перевоспитании до скончания века. Как правило, если верить официальным партийным газетам, у молодого горожанина, происходящего из нормальной семьи рабочих или революционных интеллигентов, был стопроцентный шанс (в том случае, разумеется, если он не натворит никаких глупостей) пройти процесс перевоспитания за два года и возвратиться к себе домой в родной город. Но для детей, чьи родители оказались зачисленными во враги народа, возможность вырваться из деревни была минимальной, равной примерно трем тысячным. Если основываться на математике, положение наше было безнадежным. Нам маячила светлая перспектива постареть, облысеть в этой хижине на сваях, здесь же окочуриться и быть похороненными в белом саване по местному обычаю на здешнем кладбище. Честно сказать, было отчего впасть в депрессию и бессонницу.
В ту ночь я сыграл сперва кусочек из Моцарта, потом из Брамса, потом бетховенскую сонату, но даже Бетховену не удалось поднять моему другу настроение.
— Попробуй что-нибудь другое, — сказал он мне.
— А что бы ты хотел услышать?
— Что-нибудь повеселее.
Я задумался, перебрал весь свой скудный репертуар, но ничего не нашел.
И тут Лю принялся насвистывать одну революционную песню.
— Как тебе это? — поинтересовался он.
— Здорово.
Я тут же стал подыгрывать ему на скрипке. То была тибетская песня, в которой китайцы изменили слова, сделав из нее песню, славящую председателя Мао. Но, несмотря на это, мелодия сохранила свою жизнерадостность и какую-то неукротимую энергию. Переделка не смогла окончательно испортить ее. Все больше возбуждаясь, Лю вскочил на топчане и принялся плясать, выкидывая коленца, под аккомпанемент капель, которые просачивались между скверно уложенной дранкой, и падали на пол.
«Три тысячных», — вдруг подумал я. У меня вероятность три на тысячу, а у этого унылого курильщика, который ни с того ни с сего вдруг так расплясался, и того меньше. Быть может, когда-нибудь, когда я усовершенствуюсь в игре на скрипке, какая-нибудь местная или уездная агитгруппа, к примеру, из Юнчжэна, вытащит меня отсюда, пригласив играть какую-нибудь революционную музыку. Но Лю не умеет играть на скрипке и даже не играет ни в футбол, ни в баскетбол. У него нет никаких козырей, чтобы выиграть в жесточайшей конкуренции, существующей среди тех, чьи шансы три на тысячу. Ему и мечтать-то об этом не приходится.
Его единственный талант — это талант рассказчика, в каком-то смысле необыкновенный, но, к сожалению, не первостепенной важности и вряд ли имеющий будущее. Как-никак мы живем не во времена «Тысячи и одной ночи». В современном обществе, неважно, капиталистическом или социалистическом, сказитель — это не профессия.
Единственным, пожалуй, человеком на свете, способным оценить его сказительский талант и даже вознаграждать за него, был староста нашей деревни, последний из феодальных властителей, любящих занимательные истории, которые рассказывают сказители.
Гора Небесный Феникс была настолько далека от цивилизации, что большинство живших на ней
никогда в жизни не видели ни одного фильма и даже не представляли себе, что такое кино. Время от времени мы с Лю рассказывали старосте какие-нибудь фильмы, ему наши рассказы страшно нравились, он, можно сказать, пристрастился к ним. И вот однажды, узнав, какого числа в Юнчжэне состоится ежемесячный показ фильма, он объявил Лю и мне, что посылает нас на него. А это означало два дня на дорогу туда и два на дорогу обратно. В вечер прибытия в городок мы должны были посмотреть фильм, а когда вернемся в деревню, нам предстояло рассказать его старосте и всем жителям от начала и до конца, причем точно за такое же время, сколько он демонстрировался.
Мы приняли вызов, но из предосторожности отсидели подряд два сеанса на спортивной площадке городской школы, превращенной по такому случаю в кинотеатр под открытым небом. Девушки в этом городке были очаровательны, и тем не менее все наше внимание было приковано к экрану; мы внимательно впивали каждое слово актеров, старательно запоминали, как они одеты, их жесты, их мимику, декорации каждого эпизода и даже музыку.
