Балтийская сага - [25]

А ранним утром вместо завтрака — артобстрел. Лежишь в окопе, носом в землю, и нарастающий свист каждого снаряда будто нацелен в тебя, и грохочущие черные кусты разрывов обдают твой окоп черным песком, тротиловой вонью. Было страшно, страшно. В нескольких сантиметрах от моей головы шлепнулся осколок — зазубренный, горячий, я схватил его, обжигая ладонь, и сунул в карман бушлата.

Артобстрел передвинулся влево. Я выглянул из окопа. Разрывы снарядов грохотали на улице городской окраины, на огородах. Там белая коза, привязанная к штакетнику, забытая бежавшими хозяевами, отчаянно билась, кидалась из стороны в сторону. Вдруг из соседнего окопа выскочил маленький человек в перепачканном бушлате, с винтовкой за спиной, и, согнувшись, побежал туда, к огородам.

— Ксенофонтов! — заорал я сквозь грохот разрывов. — Назад! С ума сошел?!

Ему и другие ребята кричали, материли его, — Ксенофонтов не слышал. Ну сумасшедший!.. Добежал до козы, упал, пережидая очередной разрыв… Эй, ты живой, Ксенофонтов?!. Сквозь рассеивающийся дым мы увидели: он полоснул ножом по веревке… белая коза скачками пустилась в огороды… Ксенофонтов свистнул ей вслед и, согнувшись, побежал обратно…

Добежав до окопа, повалился навзничь, бурно дыша. Я посмотрел на его мокрое от пота лицо с выпученными глазами и только и сумел сказать, качнув головой:

— Ну, Ксенофонтов!

В тот день мы отбили две атаки. Шли бронемашины с пулеметами, а за ними бежала пехота — в первый раз я увидел немецких солдат в зеленых мундирах, в касках — первый раз стрелял в живых людей — во врагов, напавших на мою страну, — в одного точно попал, он будто споткнулся об мою пулю и рухнул ничком — потом, когда их цепь распалась и повернула обратно, я видел: «моего» подхватили двое и потащили — может, я не убил его, а ранил.

Спустя часа три атака повторилась, но пришлась не на наши позиции, а на соседей справа, но и нам досталось от артогня — вначале немецкого, а потом и от нашего, когда пушки Лужского укрепленного сектора стали лупить по немецкой мотопехоте, вклинившейся в позиции соседей. Оглохший, почти задохнувшийся в смрадном дыму, я видел, как Рудаков в своем окопе накручивает ручку полевого телефона и что-то орет в трубку, а лицо у него залито кровью. Как меня не убило в тот день — понять трудно.

Да и вообще трудно было что-либо понять в том, что́ происходило. Дни и ночи перемешались, их заволокло дымами неутихающего сражения. Противник, по слухам, прорвался на правый берег Луги в районе Сабска и села Ивановского и теперь давил на Кингисепп — это давление нарастало, мы отошли на разрушенные артогнем улицы, засели в развалинах домов, — вдруг армейское начальство приказало поредевшим ротам батальона ранним утром начать контратаку — выбить группу немецких мотоциклистов, прорвавшихся к пристани. Мы примкнули к винтовкам штыки и пошли в указанном направлении — из кривого переулочка выскочили на Старо-Ямбургскую улицу, спускающуюся к набережной, — там возле одноэтажного здания стояли мотоциклы, а из черных выбитых окон ударили автоматы — мы упали животами на булыжник — свист очередей над головой — страшно, страшно — как же подобраться к ним на бросок гранаты — а как иначе, только по-пластунски — мы медленно поползли вперед…

Слева тянулось приземистое краснокирпичное строение, мы доползли до его угла — вдруг из-за этого угла грянуло раскатистое:

— Курсанты, вперё-о-од!

Оттуда побежали с винтовками наперевес — тут и я скомандовал своим ребятам: «Гранаты к бою! Бегом вперед!» — мы вскочили, припустили во весь дух, влились в цепь атакующей роты — да какая цепь, бежали черной толпой — орали, матерились — кто-то падал с разбегу — кому везет в атаке, а кому нет — но огонь автоматчиков редел, стихал! — вон они, немчура, повыскакивали, с автоматами на шее, кинулись к своим мотоциклам — а ну, гранатами их, ребята! — уже можно достать…

Разрывы, разрывы, разрывы гранат — вой мотоциклетных моторов — успели удрать, сволочи, помчались к мосту, на ту сторону Луги, — нет, не все удрали! — в рассеивающемся дыму видим: лежат, руки разбросав, убитые немцы — а вон убегают двое — к мосту бегут, к разбитому вагону на железной дороге — за ними припустили ребята — один немец остановился, от живота ударил очередью — кто-то из бегущих за ними упал…

И еще из безумного этого утра запомнилось мне, врезалось в память: два немца, схваченных в плен, оба в кожаных шлемах, мотоциклисты, сидят понуро на краю тротуара — и Дзюба, страшно матерясь, вскинул винтовку на одного из них, сейчас выпалит…

— Отставить, Дзюба! — заорал Рудаков, с обвязанной головой, с наганом в руке.

— Он Сережку убил, Ксенофонтова! — выкрикнул Дзюба. У него глаза грозно пылали.

— Не стрелять в пленных! — прохрипел Рудаков.

Немец трясущейся рукой стянул шлем с белобрысой мальчишеской головы. Глядя на нас ненавидящим взглядом, пробормотал:

— Schwarze Teufel…

Я не вел счета времени, дни и ночи перемешались в неумолчном рёве пушек обеих сторон, — но не менее десяти суток части 8-й армии и мы, морская пехота, держали Кингисепп. Тихая Луга, обтекавшая город, под ударами артиллерии вскидывала огромные фонтаны воды, смешанной с илом. Дымились ее обожженные берега.