Баллада о сломанном носе - [39]

— Хорошо.

— И удачи тебе на выступлении!

— Спасибо!

Все же этот день не совсем безнадежен. У него по-прежнему есть все шансы войти в историю в качестве довольно сносного и не окончательно ужасного и отвратительного. Такие дни вспоминаешь, даже оказавшись в доме для престарелых. Но тут, конечно, придется поднапрячься.

«Б» классу публика хлопала как сумасшедшая. Настала очередь «А», и мои одноклассники начали друг за дружкой выходить на сцену. Они жонглировали, показывали фокусы, танцевали, разыгрывали сценки, а во время скетчей Августа зрители чуть со стульев не падали от смеха. Все это время я сидел за кулисами на столе и наблюдал, как остальные, нервничая, выходят на сцену, а возвращаются радостными и довольными. Глаза учителя пылали, а с его губ не сходила торжествующая улыбка: наш успех «Б» классу даже и не снился.

— Очень весело было! — запыхавшись, выпалила вернувшаяся со сцены Ада.

— А я не видел, как ты выступала… — пожалел я и испугался, что она скажет, будто мне нет дела ни до кого, кроме себя самого.

И мне пришлось бы с ней согласиться. Ясное дело, мне надо было посмотреть ее выступление — и тогда по окончании я мог бы отвесить пару знатных комплиментов. Иначе какой же я друг?!

— Я как-то читала, что, когда волнуешься, у тебя прибавляется сил и сообразительности, — сказала Ада, — а те, у кого на сцене ничего не получается, наверняка просто не волнуются. Ты-то как, боишься немного?

— Я… не знаю.

— Все будет хорошо.

В этот момент я понял, что лицо у Ады накрашено. Никогда прежде такой я ее не видел. Губы были какими-то особенно красными, глаза обведены чем-то темным, а кожа казалась непривычно матовой. Мне словно показали фотографию более взрослой Ады. Девчонки меня пугают. Они красивые, но я их побаиваюсь.

— Осталось пять минут! — бросил мне учитель, направляясь к Бертраму, который как раз собирался на сцену.

Ада подошла ближе, а мгновения полетели с невиданной скоростью. Когда до моего выхода осталась минута, я так и не понял, куда подевались остальные четыре.

Я встаю.

Сейчас — это произойдет сейчас. Пытаюсь дышать ровно. В голове совершенно ясно. И замечаю, что волнуюсь. Все будет хорошо.

Я уже направлялся к сцене, когда ко мне подошел учитель.

— Барт, у нас проблемы, — сказал он.

Моя последняя глава (расслабьтесь, я не умру)

Все столпились возле Бертрама и восторженно хлопали его по спине. Две девочки из нашего класса выбежали на сцену и запели песню Бейонсе, которая шла в качестве проигрыша между номерами. Рядом со мной стоял учитель, что-то мне толковавший, но я сомневался, что понимаю хоть слово. Впрочем, я понял, чем это грозит мне.

— Так что будем делать? — спросил он.

Словно я работник сцены и привык решать такие вопросы.

— Э-м-м… Ну… Не знаю, — ответил я.

Занавес не опускался. Техник давно уже обещал починить его. Механизм вышел из строя много лет назад, так что рано или поздно это должно было случиться. И вот сейчас занавес заклинило намертво.

— Ничего-ничего, — учитель потер лоб, — что-нибудь придумаем…

Девочки на сцене запели последний куплет.

— Хочешь, выйдем вместе? — предложила Ада. — Я не против.

Меня обступили одноклассники, которые должны были выходить на сцену во время моего выступления. По очереди. Точно бусины на нитке. И теперь все они не сводили с меня глаз.

Я сглотнул, и мне показалось, будто я проглотил булыжник.

В зале захлопали. Девочки вернулись со сцены. Я был не в силах никому смотреть в глаза: передо мной словно расплывался туман, превративший все лица в бесформенную массу. Но слова мои прозвучали вполне отчетливо.

— Я пойду, — сказал я.

Ада взяла меня за руку.

— Один.

Она выпустила мою руку.

— Ты уверен? — спросил учитель каким-то странным голосом.

— Не будем сейчас это обсуждать.

— Включайте музыку! — закричал он, а потом пробормотал: — И да помогут нам боги…

Кто-то сунул мне в руки микрофон. Я поднялся по трем ступенькам, отделявшим меня от сцены, взглянул в зал и остолбенел: сколько же там было народа! И каждый смотрел на меня. В первом ряду сидела бабушка — она натянуто улыбалась, а руки скрестила, словно тоже, по примеру учителя, молила высшие силы о том, чтобы я не опозорил навсегда свою семью.

Из колонок лилась музыка. Нельзя думать о том, что все пойдет плохо, — это я понимал. Если я так сделаю, публике придется внимать самой ужасной какофонии, какую только можно представить.

Слишком поздно. Эта мысль уже закралась мне в голову.

Зажмуриваться бессмысленно. Я уже успел увидеть все эти глаза, с любопытством взирающие на меня. К счастью, в этот момент зажглись два прожектора, и их свет совершенно меня ослепил. Еще несколько тактов — и все услышат мое волшебное пение…

Внезапно я увидел папу. Не Джона Джонса, а моего настоящего папу. Он был в зале единственным зрителем и ждал, когда я запою. Папа улыбался мне, и его улыбка придала мне сил. Руки его спокойно лежали на коленях, и сам он казался совершенно бестрепетным.

Ясное дело, что для папы я готов был спеть.

Я глубоко вдохнул. А затем открыл рот.

Я лежал на полу и смотрел прямо на прожектор. Вокруг меня раздавались какие-то звуки. Кто-то подхватил меня и поставил на ноги, хотя мне подниматься не хотелось. Как хорошо было на полу — надежно и спокойно.